Россия не Запад, или Что нас ждет - Сергей Кара-Мурза Страница 63

Никоим образом не мог в России «господствовать тот же хозяйственный строй, что и на Западе». Не может и сейчас.

Эта книга — о различиях и расхождениях между Западом и нашей родной русской цивилизацией. Для ясности многие суждения приходилось заострять, акцентировать внимание на непохожести и даже на конфликтах, оставляя в тени ценности взаимодействия. На этом пути легко перейти невидимую критическую черту и выйти из зоны здравого смысла. За этой критической чертой мы окажемся обращенными против истины, но это полбеды. Мы все сегодня поневоле политики, все думаем о том, как жить России. А политик, выпадающий из здравого смысла, становится или страшен (если силен), или смешон (если слаб). Страшный политик— куда ни шло, смешного же отбрасывают, как тряпку, свои же.

В эволюции наших взглядов на Запад мы за последние двадцать лет сгустили краски. Но главное, что мы перегнули палку не «количественно»— мы перегнули ее «не туда». Мы создали себе образ «не того врага», да такой страшный и симпатичный, что он душу нам греет, и расстаться с ним будет трудно. Но надо постараться, потому что образ врага нас отвлекает, как ребенка кукла, от настоящих угроз.

Разбирая новые для нас сложные проблемы, мы не можем избежать упрощения и часто не проводим разницы между духовным и земным, между метафорой и реальностью, между истоком и устьем. Все, что говорилось о Западе, глядя на него через призму «войны цивилизаций» (хотя сама «цивилизация» есть понятие с высоким уровнем абстракции), по сути правильно. Но все это в нашем массовом сознании преломилось в искаженный образ нынешнего земного, реального Запада. Этот образ столь же обманчив, только вывернут наизнанку, как тот образ Запада, что подсунули нам в конце 80-х годов идеологи-«западники».

Обычная наша ошибка такова. Нас поражает какое-то качество, ставшее устоем Запада как цивилизации (например, культ наживы) — и мы в воображении наделяем этим качеством нормального западного человека в его обыденной жизни. На деле этот культ у него сохранился — но глубоко в сознании или даже в подсознании, как «культурный устой». Этот устой «работает», но не прямо, не в обыденных конкретных делах. В этих делах человек Запада уже совсем иной. Смешивать эти два уровня пространства и времени нельзя. Человек пластичен, и, опираясь на одни и те же «устои», он в обыденности сильно меняется с каждым десятилетием.

Чтобы овладеть временем и пространством, мы должны охватить мыслью оба процесса — устойчивость и изменчивость, оба уровня — устои и актуальную обыденность. Надо знать устои Запада, они определяют его вектор, направление его воли. Но надо знать и его нынешнюю обыденность — она определяет его «оружие». Поскольку речь идет о войне, но войне именно цивилизационной (это опять метафора), утрата любой компоненты в образе Запада для нас губительна.

Вообще войны цивилизаций— такая штука, что в них борьба и единство противников переплетены. Россия, имея многие корни в Азии, все же строила себя, «опираясь» на Запад. Шутка ли — дворянство говорило по-французски. Нельзя же это забывать. Когда мы устраиваем что-то в своей жизни, мы спрашиваем «а как это у немца?» — и делаем так же или наоборот. Но пока что в голову не придет спросить «а как это у малайца?». Это плохо, но это так. Конечно, и Запад строил себя: «опираясь» на «Восток» — беря оттуда и религии, и античную философию или индийские цифры (через арабов), и главные изобретения (как удила, стремена и хомут — через скифов). Считаться «вкладами» довольно глупо, в историческом масштабе времени человечество едино.

Надо признать, что тот образ Запада, что лепится в последние годы в нашей патриотической печати (левой и правой), выпадает из русской традиции как западников, так и славянофилов. Достоевский бы просто ахнул, почитав наши газеты. Славянофилы — в известном смысле более европейцы, чем западники, так как думали самостоятельно — относились к Западу очень чутко. Ведь Запад — трагическая цивилизация. Мы об этом как будто забыли — и сразу стали в суждениях о Западе легковесными. Да, Запад ставит на себе (и, к нашему горю, на других, в том числе на нас) «эксперименты злом» и доходит в этом до края. Но потом он как никто другой осмысливает результаты этих — экспериментов и само зло, анатомирует его и дает другим спасительное знание.

Это, начиная с античности, сопряжено с такими страданиями, которые нам, с нашим светлым мироощущением, просто неведомы. Мы, русские, никогда не жили в страхе. Мы боялись реальных опасностей, но не было у нас «страха перед бытием». Запад же, начиная с раннего Средневековья, как уже говорилось, жил в нарастающем коллективном страхе. Сначала перед адом, так что Церкви, чтобы чуть-чуть успокоить людей, пришлось в 1254 г. изобрести «третий загробный мир», чистилище (православие обсудило этот вопрос и решило, что нам чистилища не требуется — и так никто ада не боится). Потом Запад боялся чумы, так что в искусстве центральное место заняла Смерть. В язык входят связанные со смертью слова, для которых даже нет аналогов в русском языке. Печатный станок сделал гравюру доступной буквально всем жителям Европы, и изображение «Пляски смерти» пришло в каждый дом. Но мы на картины Босха смотрим с любопытством. У нас дело просто, как в поговорке: «Умирать — не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом».

Так и шел западный страх от эпохи к эпохе — «страх Лютера» перед соблазнами, страх не уплатить долг, страх перед Природой, страх перед своим «другим Я» (Фрейд), страх перед СССР и ядерной войной. И каждый раз страх порождал глубокие раздумья и сдвиги в культуре. Они отражались в литературе и музыке, в хозяйстве и поведении.

Трагедия зла и страха завершается на Западе покаянием, которое нам непривычно, — никто там не бьет себя в грудь, не рвет на груди рубаху и не свергает памятники. Это покаяние конструктивно и выражено в строительстве. Или кафедральных соборов, как в Средневековье (это было подвижничество, масштабов которого нельзя себе представить, пока не увидишь эти соборы своими глазами). Или музыки и живописи, или школ и фабрик, или науки и социальных служб.

Одно время у нас ходила необъяснимая формула «Запад бездуховен». Как вообще она возникла, непонятно. Вспомним хотя бы о том, что лежит на ладони. Данте, Рафаэль, Вивальди — разве это не духовное явление? «Дон Кихота» Достоевский считал главной книгой человечества, за нее человечество будет прощено на Страшном суде. А Шекспир, Рембрандт и Вольтер? А Бах, Бетховен и Моцарт? А Кант, Гегель и Маркс? А Ньютон и вся наука? А кино, спорт и рок-музыка? Или все это — желуди, а до корней нам дела нет?

Утверждения типа «Россия духовна, Запад бездуховен», строго говоря, смысла не имеют — нет бездуховных культур и даже людей. Можно сказать, что духовность у Запада иная, чем у России, но и такое сравнение — вещь непростая. До него и не доходят — обругали и пошли. А попробуй допытаться, тебе ответят: «Ну как ты не понимаешь? Да, был Шекспир, Моцарт. А «человек массы»? Это же филистер, бюргер, стяжатель». Может быть, так, но ведь и на себя посмотреть — не слишком приглядная картина.

Да это, если честно, и не так вовсе. Именно сейчас растет на Западе массовая молодежь, которая испытывает «комплекс вины» за стяжательство и буржуазность. Старшеклассники в массе своей представляют явление, которое трудно даже понять. Это именно стремление к духовности, к которому не готовы ни преподаватели, ни школьные программы, ни семья. Жизнь, конечно, приводит в норму, уже в университете, но это большая проблема.