Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо - Олег Кашин Страница 7

И, оставаясь где-то в душе членом Координационного совета оппозиции, я мысленно записал в протокол, что вот эти перемены — может быть, единственное осязаемое и зримое последствие всплеска протестной активности полтора года назад. Раньше бы это никому и в голову не пришло, а после Болотной власть, обнаружившая в Москве какое-то серьезное количество граждан с возросшими потребностями, рассудила, видимо, так — свободных выборов вы, конечно, не получите, но, так уж и быть, вот вам немножечко перемен, понаслаждайтесь пока ими. Назначение знаменитого Капкова министром по делам креативного класса — я уверен, и оно тоже стало следствием Болотной. Если вдруг когда-нибудь люди в Москве снова всерьез выйдут на улицу, и если Кремлю опять удастся их обмануть — в этом случае пешеходным сделают что-нибудь еще, Большую Никитскую какую-нибудь. Это работает.

Что работает еще? Да чего далеко ходить — накануне по телевизору показывали новую передачу Аркадия Мамонтова, теперь про геев, и в этой передаче он даже обозначает их словом «пидарас» — я передачу не смотрел, но почти дословно знаю все ее содержание из многочисленных пересказов в фейсбуке. Тот же самый принцип, что и со статьями Скойбеды, инициативами министра Мединского и прочими, того же порядка вещами. Разумеется, и это — тоже следствие Болотной, новый стиль пропаганды с победившим гопническим дискурсом в стиле ЖЖ середины нулевых. Тогда это было в комментах, теперь это в телевизоре и в самых популярных газетах.

И в этом, конечно, неприятно сознаваться, но воцарение гопничества в гуманитарной сфере произошло ровно по той же причине, по которой Кузнецкий мост стал пешеходным, а хипстер стал лучшим другом московской мэрии. Власть признала и удовлетворила некоторые потребности той части общества, которая заявила о себе в конце 2011 года.

И если с потребностью в «общественных пространствах» и «городской среде» все ясно, то потребность государственных медиа в хамстве, видимо, нуждается в каких-то пояснениях. Да, разумеется, Мамонтов нужен именно для того, чтобы Болотная смотрела его, картинно хватаясь за сердце, делилась бы впечатлениями в социальных сетях, а потом, довольная собой, ложилась бы спать, засыпая с этим сладким чувством — как все-таки ужасно жить в этой стремительно фашизирующейся атмосфере, как ужасно быть гонимым меньшинством, которое шельмуют с телеэкранов, и которое вот-вот будет растоптано безжалостной государственной машиной. Сквозь сон зрителю Мамонтова даже покажется, что хлопнула дверь подъезда — не «черный» ли это «ворон»? — но зритель Мамонтова все равно засыпает, потому что пронзительный статус в фейсбуке уже написан, а завтра рано вставать на работу — может быть, в РИА «Новости», или в «Гоголь-центр», или просто в какой-нибудь безымянный офис, богатеющий на коррупционных государственных подрядах. Все при деле и всем хорошо. Завтра в «Комсомолке» что-нибудь опять напишет Скойбеда, и можно будет опять — вечером, между работой и сном, попереживать по поводу стремительно сгущающихся над страной туч.

Создание класса игрушечных диссидентов — абсолютно плюшевых, абсолютно безобидных, но при этом свято уверенных, что это именно они противостоят жестокому путинскому государству — это, может быть, самый циничный и самый остроумный ход Кремля за последние полтора года. Пропагандистские телепередачи, колонки в «Известиях» и «Комсомолке», скандальные заявления самых одиозных депутатов — все это, очевидно, направлено только на одно — вот именно на создание уютного мира иллюзий, в котором предлагается жить всем, кто нуждается в переменах. Такой виртуальный лагерь потешных антиглобалистов, наподобие того, какой устраивали когда-то Илья Пономарев с Валентиной Матвиенко. Когда путинские времена пройдут, нас ждет волна очаровательных мемуаров (что-то типа книги «Подстрочник») о том, как тяжело жилось, когда по телевизору показывали Аркадия Мамонтова.

На самом деле, право на такие мемуары пока заслужили очень немногие — сидящие в тюрьмах или ожидающие тюрьмы. Те, о ком Мамонтов, кстати, передач не снимает. Но что-то подсказывает, что они-то как раз никаких мемуаров и не напишут. Почему-то.

Читаю газету «Социалистическая индустрия» за май 1988 года, художественный очерк о переименовании города Брежнева обратно в Набережные Челны. «Бригада монтажников с помощью тросов и лебедок стащила с пьедестала метровые буквищи, сваренные из вечного, нержавеющего металла. Работяги торопливо погрузили хлам в кузов самосвала, напоследок подымили табаком и уехали, даже не оглянувшись на опустевший пьедестал».

Дальше автор, видимо, за неимением подходящего таксиста (в наше время авторы таких очерков дискутируют обычно с таксистами) разговаривает со своим собственным фотографом, и фотограф, мудрый человек, говорит — «А упало, Б пропало» — «Хитрая и мудрая народная загадка почему-то все не выходила из головы, — делится далее автор очерка. — Есть тут извечный вопрос: что, в самом деле, осталось там, на трубе?»

Спустя двадцать пять лет метафора, очевидно, уже нуждается в пояснении — автор «Социалистической индустрии» намекает, что брежневские буквы уже исчезли, а брежневский дух в бывшем городе Брежневе пока остался и нуждается в выкорчевывании. Вот еще одна красивая цитата: «Из своей поездки я привез несколько фотопленок, запечатлевших спрятанные от посторонних глаз особняки, виллы, дачи, где резвилась и жирела, развратничала и развращала других, делала карьеру, вершила прочие дела так называемая привилегированная прослойка местного масштаба. Когда мы попали туда, поразила воображение не рокфеллеровская роскошь увиденного. Запомнились более всего люди, до недавнего времени услужавшие (так в тексте. — О.К.) кругу избранных. Поразила печать добровольной рабской преданности бывшим хозяевам, запечатленная на иных лицах».

Времена тогда были голодные, но оптимистические, очерк о бывшем городе Брежневе заканчивался, конечно, хэппи-эндом — собственно, это видно и по прошедшему времени глаголов «резвилась», «жирела» и «развратничала». Плохих парней из номенклатуры выгнали, хорошие пришли, перестройка необратима, ура.

Спустя двадцать пять лет я читаю интервью нынешнего мэра моего родного города Калиниграда, которое он дал лояльной ему газете. Вот прямая ссылка на этот текст; как-то особенно зубоскалить по его поводу мне совершенно не хочется, интервью взято моим первым в жизни главным редактором, и я меньше всего хочу, чтобы на меня кто-нибудь обижался; в данном случае это было бы, как говорится, кармически плохо.

Но просто оцените саму конструкцию — «в гостях у семьи мэра Калининграда в Каннах», и дальше просто, как само собой, подробный рассказ о том, как семье мэра живется на Лазурном берегу. Как-то по умолчанию подразумевается, что этот сюжет не вызовет никакого политического скандала и никакого возмущения в подведомственном мэру городе. «Да, мы такие, и что?» Карикатурный, анекдотический сюжет, так вообще не бывает — сочетание должности (мэр, начальник города, всякое там ЖКХ, общественный транспорт, отопительный сезон, ямочный ремонт и какие еще бывают ассоциации со словом «мэр») и места (Лазурный берег — малиновый пиджак на теле Европы, «а я иду такая вся в Дольче Габбана»). Скандал, зашквар, провал на любых выборах, конец политической карьеры — но не в нашей реальности, потому что в нашей-то все нормально. «В гостях у семьи мэра Калининграда в Каннах», на этой картинке всё так.