Ветер богов - Богдан Сушинский Страница 10

— Сулла.

— Слышал, но… Мои познания ограничиваются Цицероном, Цезарем, Крассом и Брутом. Ну, еще Антоний со своей неизменной Клеопатрой.

— Для офицера с итальянской фамилией маловато, — скептически ухмыльнулся Боргезе.

— Я привык к подобным упрекам, — невозмутимо стерпел этот выпад штурмбаннфюрер. — А что, ваш Сулла… величайший из диктаторов? Неподражаемый тиран?

— Особый характер. Особое мужество. Личность. Несомненно, тиран. Но вспомните, скольких правителей-добряков история напрочь забыла. А тираны помнятся. На гробнице его начертано: «Здесь лежит человек, который более чем кто-либо из других смертных сделал много добра своим друзьям и зла врагам».

— Откровенно! — признал Скорцени, мысленно повторив эту фразу. — Похоже, что этот ваш тиран Сулла сам позаботился о составлении текста.

Князь рассмеялся и даже позволил себе похлопать Скорцени по плечу:

— А еще говорите, что не знаете, кто такой Луций Корнелий Сулла. Многие поступки в его недолгой жизни казались бездумными. Зато как тонко он продумал молву, которая будет окружать его всю оставшуюся вечность, — жестом пригласил гостя вернуться к вилле «Эмилия».

Они поднимались по крутой тропинке, петляющей между оголенными корневищами деревьев, валунами и мятно пахнувшими кустарниками. Иногда Скорцени казалось, что бредут по лесу, да и тропа почему-то напоминала ту, по которой он вел когда-то княгиню Сардони.

«А ведь ее вилла должна находиться не так уж далеко отсюда», — подумалось штурмбаннфюреру. Странная женщина, странное знакомство. Однако Скорцени не верил, что память подбросила ему облик этой женщины случайно.

В последнее время он вообще перестал соглашаться с тем, что что-либо происходящее в его жизни подвержено слепому случаю. Увы, на нем уже лежит клеймо истории, и, меченный ее роковой печатью, он, очевидно, давным-давно не принадлежит самому себе. Осталось разве что поостроумнее составить надпись, которая украсит собственное надгробие. Последний плевок в лицо вечности.

Негромкие взрывы, долетевшие с озера, заставили обоих офицеров умолкнуть и перевести взгляды на оставшиеся теперь уже внизу, в глубине каньона, остовы катеров. Три небольших султана воды, взметнувшихся над озерной гладью, засвидетельствовали, что камикадзе свое задание выполнили: «Вражеские суда идут на дно».

— В эти минуты все трое диверсантов перекрестились, — молвил Боргезе. — Они знают, что недалек день, когда вот такой вот взрыв, только уже не учебной мины, станет для них прощальным салютом.

— По крайней мере они знают, как погибнут. И что погибнут не зря. Нам с вами еще только предстоит гадать на кофейной гуще судьбы.

— Кстати, почему это вы вдруг заинтересовались моим кухмиром-римлянином?

— Потому что у сильного, волевого человека, каковым вы, несомненно, являетесь, господин Боргезе, и кумир должен быть сильным и волевым.

Боргезе удивленно взглянул на штурмбаннфюрера. Пауза, которой «первый диверсант рейха» озадачил его, еще ни о чем не говорила князю.

— Надеюсь, вы не собираетесь заимствовать моего кумира?

— Просто хочу, чтобы вы поступали столь же решительно, как поступал ваш великий римлянин. Сейчас нужны поступки, князь, поступки. Муссолини, Бадольо, король… Все они — люди из прошлого. Сейчас наше время, князь Боргезе, наше. Мы должны прийти к власти.

— Вы и себя имеете в виду?

— Мне сложнее. В Германии не та ситуация. Другое дело — ваша благословенная Италия. Вилла «Эмилия» — хорошо. Но Рим все же лучше.

— У меня есть другие сведения о событиях в Германии. Моя собственная разведка докладывает, что в рейхе…

— У вас есть собственная разведка?

— …что в рейхе ситуация может измениться еще более радикально, чем в Италии. Причем в самое ближайшее время.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Скорцени.

— То же самое, что и вы, господин штурмбаннфюрер СС. Заговор против фюрера. Мощный заговор генералов.

— Позвольте, о каком заговоре речь? — остановился Скорцени, непонимающе глядя на князя.

Их взгляды встретились. Скорцени видел, как растерянно — чтобы не сказать испуганно — расширились глаза итальянца. Он отказывался верить штурмбаннфюреру. Точно так же, как отказывался и развивать эту тему.

— Хотите убедить меня, что ни о чем не догадываетесь? — почему-то вполголоса спросил Боргезе.

— Желаю услышать факты.

— Не волнуйтесь, штурмбаннфюрер, их вполне достаточно, чтобы уже не сомневаться в том, в чем вы все еще сомневаетесь.

Ева погасила свет и зажгла свечу.

Луна восседала на вершине горы, постепенно расплавляя ее, словно наполнявшая кратер лавина, которая вот-вот должна извергнуть в черно-синюю темень ночи багряное пламя зари. Соединяясь с пламенем свечи, оно должно было творить неповторимое колдовство альпийской ночи — сотканной из горных видений, потрясающих воображение легенд и лесных призраков.

«Боже, как я боюсь, что сегодня он опять не объявится! — прочла Ева Браун запись на первой открывшейся ей странице собствен-ного дневника. — Я не вынесу этого. На сей раз я решила принять сразу тридцать пять доз снотворного, чтобы оно сработало наверняка… Ну хоть бы попросил, чтобы мне позвонили!» [5]

«Тридцать пять доз снотворного! — в ужасе повторяла про себя Ева. — Каким же чудом я смогла уцелеть тогда? У обычных людей так не бывает. У тебя какая-то особая судьба. Свой великий таинственный рок».

В последнее время Ева Браун все чаще ловила себя именно на этой мысли: «У обычных людей, простых смертных, так не бывает». А вместе с ней зарождалась уверенность в исключительности земной миссии не только «ее фюрера» — в чем Ева уже давно не сомневалась, — но и ее собственной.

Ева подняла глаза на стоявшую на столе в серебряной рамочке фотографию Гитлера и почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она хорошо помнит, что в тот раз ей так никто и не позвонил. Хотя она успела написать Адольфу письмо, в котором сообщила, что, купив смертельную дозу снотворного, ждет своего рокового часа, и если он еще сохранил к ней хоть какие-то чувства, то, как всякий человек, еще не потерявший душу и сочувствие к ближнему своему, должен откликнуться. И вообще, они должны наконец вновь увидеться и серьезно поговорить.

Этой записи уже девять лет. Тогда, в тридцать пятом, она еще была влюблена в Адольфа Гитлера обычной девичьей любовью. Как бывали влюблены — каждая в своего возлюбленного — тысячи ее сверстниц, которые, подобно ей, жили ожиданием цветов, замужества и первой брачной ночи. Но именно тогда у Адольфа появилась «официальная дама», которой он не стеснялся покупать цветы, приглашал в театр и даже делил с ней ужин в «кругу старых партийцев».