Дорога за горизонт - Борис Батыршин Страница 11

Ну не смогу я потрошить вместе с Корфом и Каретниковым эту шкатулку Пандоры – и не терзаться в сомнениях: «Что за демонов мы напускаем на эту Россию, на этот мир, на это человечество?»

Впрочем, возможно, не всё так плохо и прав забытый мною фантаст – время обладает огромной «упругостью», способной поглотить любые посторонние воздействия. Что ж, тогда мои терзания – лишь бред, плод мании величия пополам с манией преследования.

И всё же – не могу. Такие мысли способны свести с ума вернее любого наркотика; так что поездка в Африку является, по сути, эскапизмом, жалкой попыткой бегства от действительности, от непрошеной ответственности.

Вот ведь ирония – всю жизнь я, так или иначе, занимался именно эскапизмом. А как ещё назвать увлечение фантастикой, ролевыми играми, исторической реконструкцией и в итоге – псевдо-исторической публицистикой и «попаданством»? Так что, можно считать, что я пришёл к закономерному итогу – загримированная удобным словом «хобби», тяга к бегству от реальной жизни, приобрела рельефные и осязаемые формы. Остаётся оправдание для себя самого – а что, если в конце этого пути и в самом деле найдётся способ восстановить портал? А хочу ли я этого? Снова таскать предкам не выстраданные ими, не выдавленные по капле из природы знания? Подкидывать чужие решения, давать непрошенные советы – зная, что они будут приняты с радостью и без оттенка сомнения? Или – хлопнуть дверью, уйти, предоставив этот мир самому себе – и отравленным всходам, которые вот-вот даст наш посев? Пароход неторопливо карабкается с волны на волну. Мраморное море встретило нас крутой зыбью; Антип уже третий раз приходит звать «барина» в каюту, подальше от стылых мартовских ветров, а я всё стою, вцепившись в леер и смотрю вдаль, в туманную мглу…

V

В один из последних мартовских дней 1887-го года от Рождества Христова, в четверг, поздно вечером (скорее, даже ночью), в умывальной комнате Морского Училища, – той, что на втором этаже, рядом с ротными комнатами пятой и шестой рот, – состоялось тайное собрание пятой роты. Присутствовали не все – в умывальню явилось, дай Бог, половина кадетов; остальные, как и положено, сладко спали. Стрелки часов давно переползли за полночь, а так что собравшимся, застань их здесь один из офицеров-воспитателей, грозили теперь дисциплинарные взыскания – не очень, впрочем, серьезные. Воспитанники старших рот, именовавшиеся не кадетами, а гардемаринами, проводили ночные собрания в фехтовальном зале; там же изредка случались и дуэли. Проходили они на учебных эспадронах со снятыми пуантаре [14]и заканчивались, как правило, ссадинами и легкими рубцами; выяснять отношения на кулачках у гардемаринов не принято.

Нравы в Училище не грубые, несмотря на царившую в нём некоторую распущенность; ни следа «цука» [15], которым славилось Николаевское кавалерийское. Случались, конечно, и единичные драки, и общие побоища – когда роты шли одна на другую; встречались среди кадет и злополучные персоны, сами напрашивавшиеся на неприятности со стороны сверстников. Порой подобные приставания переходили в систематическую травлю и даже избиения – но случаи такие были крайне редки, а объектами нападок становились личности малосимпатичные и, как правило, испорченные.

Младшие роты славились духом товарищества, особенно если дело касалось разного рода проделок и шкод. Это проявлялось в устройстве ротных «бенефисов» – своего рода бунтов воспитанников, объектами которых становились наименее уважаемые офицеры, преподаватели и иные служители корпуса. Формы эти «бенефисы приобретали подчас весьма затейливые», и, хотя и карались строго начальством, но искоренить их не удавалось никогда. Неповиновение могло заключаться, например, в хоровом мычании на уроке нелюбимого педагога; во всеобщем стуке ножами и вилками в столовой зале, и – самый героический и опасный проступок! – в бомбардировании училищного эконома кашей. Роли при этом распределялись заранее. Одни изготавливали и снаряжали «бомбы» – из раскатанного чёрного хлебного мякиша, с жидкой кашей в роли пороховой начинки. На роль «метальщиков» избирались самые искусные «стрелки», которые тренировались заранее – подобный «бунт» готовился исподволь, за несколько дней.

Отказ от участия в «бенефисе» и неготовность разделить с ротой неизбежное наказание почитались за худший из проступков. Более страшным было разве что доносительство, фискальство – но оно было столь немыслимо, что, порой, на памяти целых поколений воспитанников не случалось ни одного примера.

Сегодняшнее тайное ночное собрание пятой роты как раз и призвано было разобрать случай нарушения духа товарищества. Неслыханное дело – двое новичков, появившихся в Училище в обход традиций и правил, в середине марта, под конец учебного года, начали с того, что отказались участвовать в «бенефисе»! Проказа была намечена давно; мишенью должен был стать искренне нелюбимый всей ротой офицер-воспитатель, носивший прозвище «Вошь». Кличка прилепилась к нему, во-первых, из-за чрезвычайно малого роста, а во-вторых – из-за привычки в моменты затруднений почёсывать правой рукой в редкой бородёнке. Нрав у офицера-воспитателя был прескверный; заменив переведённого недавно на корабельную службу прежнего воспитателя, он сумел за два месяца снискать полнейшее неуважение подопечных. Что и должно было выразиться в запланированном «бенефисе» – последнем предупреждении, после которого обыкновенно следовала открытая война, неизменно кончавшаяся увольнением несчастного из Училища или переводом на другую должность; как воспитатель, неудачник отныне не будет принят ни в одной из рот.

Новички появились в роте, когда все было уже готово – так что им было предложено участие на вспомогательных ролях. Но – новоприбывшие категорически отказались, заявив, что не имеют ничего против жертвы, и, прежде чем подвергать её издевательствам, намерены самолично убедиться, что кара эта заслужена. Такой ответ вызвал у кадетов столь сильное недоумение, что они даже воздержались от немедленной расправы с отступниками. Возможно, те просто не поняли? На этот случай, предложение было повторено вечером того же дня в ротной спальной комнате – и привело к короткой, но энергичной потасовке, из которой новички вышли победителями – несмотря на то, что противник превосходил их числом самое малое, втрое.

«Беседу» с провинившимися проводил ротный заводила, Павлуша Дурново [16], сынок московского генерал-губернатора, заслуженно носивший титул «чугунного» – то есть воспитанника, хваставшего искусством озлоблять начальников и бесчувственностью к наказаниям. Осознав что новые кадеты откровенно высмеивают его доводы, кадет Дурново и перешёл к рукоприкладству. Реакция последовала мгновенно: старший из новичков, Иван, уклонившись от размашистого, со всего плеча, удара, схватил обидчика за грудки и двинул его лбом в переносицу. После чего, не отпуская отвороты голландки, повалился спиной на пол, уперев ступню правой ноги в живот неприятеля. Павлуша перелетел через новичка, кулём грохнулся на пол и тут же взвыл от боли – победитель уже сидел на нём верхом, заломив поверженному «чугунному» руку к затылку.