Песнь Ахилла - Мадлен Миллер Страница 12

– Почему же ты не сказал, что защищался?

Как это похоже на него – спросить то, о чем я даже не подумал.

– Не знаю.

– А еще ты мог солгать. Сказать, что он уже был мертв, когда ты на него наткнулся.

Я вытаращился на него, оторопев от самой простоты предложенного. Я мог солгать. И тут меня осенило: солги я, и остался бы царевичем. Я оказался в изгнании не из-за того, что убил, а из-за собственного простодушия. Теперь-то я понял, отчего отец глядел на меня с таким отвращением. Сын-недотепа, с ходу во всем признавшийся. Я вспомнил, как играли желваки у него на скулах, пока я говорил. Он недостоин быть царем.

– Ты бы не солгал, – сказал я.

– Нет, – признал он.

– А как бы ты тогда поступил? – спросил я.

Ахилл побарабанил пальцем по суку, на котором сидел.

– Не знаю. Мне и представить-то сложно. То, как этот мальчишка с тобой говорил. – Он пожал плечами. – Никто еще не пытался что-то у меня отнять.

– Ни разу? – В это не верилось.

Я о такой жизни и помыслить не мог.

– Ни разу.

Он задумался, замолчал.

– Не знаю, – наконец повторил он. – Но я бы, наверное, разозлился.

Он закрыл глаза и прислонился к дубовой ветви. Зеленые листья увенчали его волосы будто корона.

Теперь я часто видел царя Пелея, нас иногда призывали на советы, на пиры с заезжими царями. Мне дозволялось сидеть за столом подле Ахилла, а захоти я – то и говорить. Мне не хотелось; я довольствовался тем, что молчал и разглядывал сидящих вокруг мужей. Σκώψ – вот какое прозвище дал мне Пелей. Филин – за большие глаза. Он умел одаривать такой лаской – ненавязчивой, ни к чему не обязывающей.

После того как мужи разъезжались, мы сидели с ним у огня, слушая рассказы о днях его юности. Нынче седой, увядший старик рассказывал нам о тех временах, когда он сражался бок о бок с Гераклом. Я рассказал, что видел Филоктета, и Пелей улыбнулся:

– Да, хранитель великого лука Геракла. А тогда он был копьеносцем, и мужа храбрее его еще нужно было поискать.

Такие похвалы тоже были в его духе. Теперь-то я понимал, отчего его казна ломилась от даров, преподнесенных ему в честь заключенных союзов и перемирий. Промеж наших куражащихся, бахвалящихся героев Пелей выделялся своей скромностью. Мы слушали его, а слуги подбавляли в огонь полено за поленом. И заря, бывало, уже наполовину занималась, когда он наконец отсылал нас спать.

Я разлучался с Ахиллом, только когда он ходил повидаться с матерью. Уходил он поздно ночью, а то и на рассвете, задолго до того, как пробуждался дворец, и возвращался раскрасневшийся, пахнущий морем. Когда я спрашивал его об этих встречах, он ничего от меня не утаивал, говоря до странного невыразительным голосом.

– Вечно одно и то же. Она спрашивает, чем я занят, здоров ли. Рассказывает, какая обо мне идет слава среди людей. А под конец всегда спрашивает, хочу ли пойти с ней.

– Куда? – с жадным интересом спрашивал я.

– В пещеры на дне моря.

Там жили морские нимфы, так глубоко, что туда не проникал даже луч солнца.

– И что, ты пойдешь?

Он покачал головой:

– Отец не советует. Говорит, смертному, который там побывает, уже никогда не стать прежним.

Когда он отвернулся, я сделал знак, подсмотренный у крестьян, – оберег против зла. Страшновато было, когда он вот так спокойно говорил обо всем этом. В наших легендах, если боги сходились со смертными, ничем хорошим это не заканчивалось. Но она же мать ему, успокаивал я себя, да и сам он – полубог.

Время шло, и встречи с ней стали для меня очередной его странностью, с которой я свыкся, как, например, с дивом его ног или нечеловеческой ловкостью его пальцев. Теперь, заслышав, как он поутру влезает в покои, я бормотал спросонок: «Как она?»

И он отвечал: «У нее все хорошо». Иногда прибавлял: «Рыбы нынче полным-полно». Или: «Вода в заливе теплая, как в купальнях».

И мы с ним засыпали.

Шла моя вторая весна у Пелея, и как-то утром Ахилл вернулся от матери позже обычного, солнце уже почти встало из-за воды, и с холмов доносился перезвон козьих бубенцов.

– Как она?

– У нее все хорошо. Она хочет тебя видеть.

Во мне всколыхнулся страх, но я подавил его.

– Что скажешь, мне нужно пойти?

Я и представить не мог, чего ей от меня надо. Я знал, как она ненавидит смертных.

Он отводил глаза, вертел туда-сюда найденный камушек.

– Хуже не будет. Она сказала, завтра ночью.

Теперь до меня дошло, что это приказ. Боги до просьб не снисходят. Я уже так хорошо его знал, что понял – ему стыдно. Раньше он никогда не говорил со мной так сухо.

– Завтра?

Он кивнул.

Мне не хотелось, чтобы он видел мой страх, хотя обычно мы с ним ничего не утаивали друг от друга.

– Надо ли… надо ли мне принести ей дары? Вина с медом?

В дни празднеств мы лили его на алтари богов. То было одно из щедрейших наших подношений.

Он покачал головой:

– Она этого не любит.

На следующую ночь, когда все во дворце уснули, я вылез из окна. Света половинки луны мне хватило, чтобы пробраться по камням, и я не брал с собой факела. Он сказал, что мне нужно встать в полосе прибоя и тогда она появится. Нет, уверял он меня, говорить ничего не надо. Она сама все узнает.

Волны были теплыми, вязкими от песка. Я переминался с ноги на ногу, глядя, как маленькие белые крабы шныряют в набегающей на песок воде. Я вслушивался, думая, вдруг услышу плеск волн под ее ногами. Подул легкий ветерок, и я с благодарностью закрыл глаза. А когда открыл их, она стояла передо мной.

Она была выше меня, выше любой женщины. Черные волосы струились по спине, кожа – до невозможного бледная – сияла серебром, словно впитала в себя лунный свет. Она стояла так близко, что я чуял ее запах, запах морской воды, приправленный темным медом. Я не дышал. Не смел.

– Ты Патрокл.

Я вздрогнул, заслышав ее голос, хриплый, скрипучий. Я ожидал звона колокольчиков, а не перестука камней в воде.

– Да, госпожа.

Она поморщилась от омерзения. Глаза у нее были нечеловеческие – целиком черные, с золотистыми крапинками. Я не мог заставить себя в них поглядеть.

– Он будет богом, – сказала она.

Я не знал, что отвечать, поэтому ничего и не ответил. Она склонилась ко мне, и у меня даже промелькнула мысль – неужто дотронется. Но она, конечно, не стала.

– Тебе ясно?

Щекой я чувствовал ее дыхание, совсем не теплое, а ледяное, как сама морская пучина. Тебе ясно? Он говорил, что она не любит ждать.