Гиблое место - Сергей Шхиян Страница 14

Мы в упор разглядывали друг друга. На плоском, кирпичного загара лице не было ни страха, ни растерянности. Может быть, немного удивления от такого нестандартного развития событий. Он созерцал меня, вероятно, так же равнодушно, как свою бескрайнюю степь, смотрел, как на скучную докуку, и профессионально оценивал шансы на победу. Я продолжал стоять все в той же позиции, как вдруг он бросил коня в сторону и ускакал.

Я устало опустил клинок к земле и только тогда смог осмотреться по сторонам.

Судя по всему, победа осталась за нами. На дорогу возвращались женщины и безоружные мужики. Несколько человек бежало к месту основного сражения.

Я выбрался на дорогу и медленно пошел к сгрудившейся над телами толпе.

Увидев меня, люди расступились, и я смог оценить наши потери. Двое мужиков, тех, что упали при первой атаке, были мертвы. Их прямо-таки раскромсали на куски, и смотреть на иссеченные человеческие тела было жутко.

Отец Алексий в темной от крови сутане стоял на коленях и молился. Четвертой жертвой был горожанин, которого я вчера освободил от колодок. Он был пока жив, но тяжело ранен.

Кроме наших, на дороге лежало шестеро убитых ногайцев. Остальные раненые и здоровые сумели ускакать, так же, как и два моих подранка.

— Как ты, отче? — устало спросил я Алексия.

— Ох, грехи мои тяжкие! — ответил он, подняв на меня измазанное кровью лицо. — За что насылаешь испытание на раба своего, Господи?

Вопрос был явно не ко мне, и я на него не ответил. Однако, убедившись, что на попе нет ни царапинки, а кровь на нем чужая, оставил его в покое и наклонился над раненым горожанином. Посекли его жестоко, и будь у нас в близкой досягаемости клиническая больница скорой помощи имени Склифосовского, то шансы выжить, у него, возможно, кое-какие и были бы, но не здесь, на пустой дороге. Раненый человек элементарно истекал кровью.

— Отпусти грехи, батюшка, — попросил он, со свистом выталкивая воздух из легких.

— Отец Алексий! — позвал я кающегося священника. — Отпусти грехи человеку!

— Недостоин! — живо отозвался поп и продолжил кланяться земле и креститься.

— Отпусти, грехи, батюшка! Господом Богом молю! — так же с трудом вымолвил раненый.

Брать на себя таинство посредничества человека с Богом и тайну исповеди, несмотря на надетый стихарь, мне было никак нельзя, по всем мыслимым моральным причинам, но отказать умирающему я не мог. Пришлось взять грех на душу и пойти на прямое святотатство. Самое грустное, что я ко всему прочему очень отдаленно представлял, как в таких случаях отпускаются грехи.

— Во имя отца, сына и святого духа, — скороговоркой проговорил я, закрывая лицо умирающего полой своего изодранного священнического одеяния и знаками отгоняя сгрудившихся вокруг нас любопытных. — Кайся, раб божий!

— Грешен, батюшка, — с трудом произнося слова, заговорил раненый, — во многих грехах и проступках: блудил, кощунствовал, заповедей не соблюдал…

— Не согрешишь, не покаешься. Во имя отца, сына и святого духа, прощается. Аминь, — не мудрствуя лукаво и не вникая в подробности чужих проступков, отпустил я ему все грехи чохом.

Однако раненого это не успокоило, и он продолжил непослушным языком выталкивать тяжелые слова:

— Перед лицом Всевышнего открою тебе свою тайну. Я младший сын несчастного сокольничего Михаила Яковлевича Морозова, по имени Иван Михайлович…

Мне это имя ничего не говорило. Кроме героя-пионера Павлика Морозова и боярыни Морозовой, которую на санях отправляли в ссылку на полотне Сурикова, да еще, пожалуй, промышленника Саввы Морозова, помогавшего деньгами большевикам, ни о каких исторических персонажах с такой фамилией я слыхом не слыхивал.

— …Господом Богом молю, не оставь призрением супругу мою Наталью Георгиевну… Сними постриг и будь ей мужем и отцом моим малым детям, — неожиданно договорил он.

— Погоди! Каким мужем! Каким отцом! — испугался я. — Да я слыхом не слыхивал…

Однако умирающий уже ничего не ответил и медленно шептал на последним дыхании:

— Дочь Алену спас, спаси и жену с сыном от поругания и нищеты. На груди возьми…

Это были последние слова несчастного Морозова. Глаза его закатились и помертвели. Я растерялся и просто не нашелся, что сказать, когда за моей спиной раздалось протяжный женский крик, и рядом с телом умершего бухнулась давешняя рыжая красавица с больной девочкой.

— Государь ты мой батюшка, на кого ты нас оставил, сокол ты мой ясный!.. — отчаянно закричала женщина. Она опустила прямо на землю заплакавшего ребенка и припала к окровавленной груди Морозова. Я поднялся на ноги и растерянно огляделся. Рядом с нами никого не было. Бывшие пленники толпились кучкой вокруг убитых и не смотрели в нашу сторону, чтобы не мешать покаянию умирающего товарища.

Я начал постепенно понимать, что сейчас происходит…

* * *

Отец Алексий отпел убиенных христиан, и мы, как смогли, похоронили их в братской могиле, выкопанной саблями и голыми руками в сырой земле. Рыжая Наталья Георгиевна, как я теперь узнал, была женой убитого Морозова. Он намеренно с ней разделился и скрывал родство, что бы не подвергать ее и детей лишней опасности. Гибель мужа совсем подорвала силы несчастной женщины, и она, после первого взрыва скорби, находилась в полной прострации.

Процедура погребения прошла быстро и буднично. Все боялись возвращения кочевников. Нести же неведомо куда тела убитых товарищей пленники были просто не в силах. Нам нужно было срочно уходить в лес, в который вряд ли осмелятся сунуться конники.

Страх подгонял нас, и уже через час мы вновь продирались через густое мелколесье в восточном направлении. О близком селе можно было забыть, там нас непременно найдут обозленные степняки, и мы только подведем мирных крестьян.

…Измученные люди прерывистой цепочкой шли глухим лесом, не ожидая ничьей помощи и вообще ничего хорошего. Засилье бандитов и хищников всех мастей даже вблизи столицы делало жизнь смертельно опасной. Впрочем, народ привык к опасностям, научился приспосабливаться и безропотно терпел невзгоды. Когда я очередной раз обходил «колонну», оказалось, что несколько человек скрытно отделились от общей группы, видимо, пытаясь спастись самостоятельно. Мне нечего было им предложить и нечем успокоить, а потому я безо всяких эмоций воспринял их уход. Сам, измученный передрягами последних дней, я шел вблизи завещанной мне Натальи Морозовой не проявляя никакой активности и инициативы. Состояние было какое-то подвешенное, мучил голод, гудели ноги, но больше всего хотелось просто посидеть в тишине и покое.

— Скоро будет деревня, — сказал отец Алексий, догоняя меня, — там передохнем.

— Откуда ты знаешь? — не поверил я.

— Печной дым чую.

Я принюхался, но ничего похожего не почувствовал. Пахло свежестью, чем-то необъяснимо приятным, тем, чем обычно пахнет в весеннем лесу, но никак не дымом. Однако священник, видимо, был прав, запах дыма ощутили и впереди идущие. Наш авангард приостановился, поджидая отставших, и вскоре все бывшие пленники сбились в общую кучку. Теперь признаки недалекого жилья заметил и я. Тем более, что нам опять попалась проселочная дорога. Все этому обрадовались. Хотя от места столкновения с ногайцами мы отошли совсем недалеко, по моим подсчетам, не больше, чем на три-четыре километра, но голод и усталость притупляли инстинкт самосохранения, и было заметно, как все рады возможному окончанию блужданиям.