Ушкуйники - Виталий Гладкий Страница 14

– Ты чего? – почему-то шепотом спросил Стоян.

– Узнашь, чего, – ответил Носок, тоже понизив голос. – Ежели подвернешься деду Гудиле под горячую руку, враз поймешь, почем лихо стоит. Он хоть и стар, а бьет, как боевой жеребец посадника [31]копытом…

– Энто кто там за дверью шебаршится? – раздался вдруг из-за двери глуховатый надтреснутый голос.

– Я, деда…

– Штоб тебя!.. Носок! Ишь, какая важная птица к нам пожаловала. А входи, входи… собачий сын. Давно духу твоего смердячего не чуяли в наших краях.

Низкая дверь отворилась, и приятели, согнувшись едва не в поясном поклоне (особенно Стоян), ступили в полумрак сеней. Впереди теплилась свеча, зажатая в руках хозяина избы, сбоку за загородкой копошились овцы (это стало понятно по запаху), а прямо над входной дверью в горницу, на перекладине, сидел здоровенный котище. Он почти растворился в царивших вокруг сумрачных тенях, но его зеленые глаза были пугающе огромными и светились как у домового.

Изба у Гудилы оказалась на удивление просторной. Видно было, что одновременно она служила ему и мастерской: под окном стоял верстак с инструментами, всюду лежали деревянные заготовки вперемежку со стружками, а над очагом висел небольшой котелок, в котором тихо булькало что-то дурно пахнущее и явно несъедобное.

Изба топилась «по-черному», но поскольку сейчас горели одни уголья, дыму было немного: он улетучивался в прорезанное в потолке отверстие. Когда же печь топили для обогрева жилища, дым в таких избах обычно висел под потолком, ибо ему не позволяли опускаться вниз воронцы [32]. Едкий дым хотя и выедал глаза, зато в дом, отапливавшийся «по-черному», не могла проникнуть никакая хворь: никто не простужался и не маялся животом. В избе Гудилы к очагу была пристроена широкая лежанка (видимо, изобретение самого хозяина), которая, судя по всему, служила ему не только для сна и отдыха, но и для прогрева старых костей.

– И где ж это тебя черти носили? – спросил дед Гудила, сверля Носка на удивление живыми для столь почтенного возраста глазами.

Ростом с Носка, дед отличался той же худосочностью и, несмотря на годы, был так же скор в движениях. Они даже лицом были схожи словно близкие родственники. Только у Гудилы седая борода доходила почти до пояса, а Носок по иноземному обычаю лицо брил. Отрастил лишь небольшие усы, как и Стоян.

– Далече, – уклончиво ответил Носок.

– Зачем пожаловал?

– С тобой повидаться…

– Ври, да знай меру! Тебе ведь в слободу путь заказан. А ну как словят? К позорному столбу поставят, плетями всю спину обдерут. Выкладывай все, как на духу! Не ходи вокруг да около. Мне недосуг тут с тобой баклуши бить.

– Деда, надыть мне спроворить два лука и стрелы к ним.

– По какой надобности? Только не лжесловь!

– Решил вот с дружком к ушкуйникам податься. А они безоружных не берут, – признался Носок.

– Тебе бы только разбойничать… И в кого только таким уродился? Вся твоя семья – Царствие им Небесное! – люди уважаемые: и ремесло знали, и на хлеб насущный честным трудом зарабатывали. Один ты как гриб-поганка. Кто в атаманах будет?

– Лука Варфоломеев.

– А… Достойный воевода… – Дед слегка смягчился. – Он из тебя дурь-то твою вышибет, с ним не забалуешь.

– Так ты поможешь, дедко? Я сам все сделаю, только пособи найти хорошую, выдержанную кибить [33].

– Ладныть, помогу вам… – Тут дед Гудила перевел взгляд на Стояна и сказал: – Парнишка ты вроде хороший. И как тебя угораздило связаться с этим негодным бахарем?

Стоян, стыдливо опустив глаза, промолчал. Дед тяжело вздохнул, надел фартук и повел Носка к верстаку. Стоян немного помялся, но видя, что на него никто не обращает внимания, присел на лавку, возле которой резвились ягнята февральского окота. Те боднули парня несколько раз, а затем продолжили свои игры, и вскоре Стоян, глядя на уморительные прыжки кудрявых барашков с пола на лавку и обратно, уже беззвучно смеялся, в силу природной стеснительности прикрывая рот широченной ладонью.

Тем временем Носок и дед Гудила, обсудив предстоящую работу, перешли от слов к делу. Для кибитей старый мастер выбрал грушу: ее твердая и вязкая древесина обладала большой прочностью, по многим свойствам превосходила даже древесину дуба, ясеня и клена, а по плотности и твердости приближалась к слоновой кости.

– Дичка? – поинтересовался, любовно погладив шелковистую поверхность заготовки, Носок, в котором проснулись воспоминания о ремесленном прошлом.

Он знал, что для кибити древесина дикой груши – самая лучшая. И оттого, что старик не пожалел для него столь ценного неприкосновенного запаса (луки из груши-дички Гудила делал лишь дорогим заказчикам; на Торг шли кибити попроще – из березы, вяза, клена, черемухи и яблони), у блудного подмастерья потеплело на душе.

– А то!.. – гордо ответил мастер.

– Сам сушил?

– Нет, сват Хват! – огрызнулся Гудила. – Ты бы еще спросил, кто мне эту дичку принес. Вишь, нигде не растрескалась! А я ить ее замачивал. Долго замачивал…

Носок молча кивнул. Конечно же он знал, что Гудила никому не доверит такие важные процессы, как вымачивание (для повышения твердости) и сушка заготовки для кибити из дички, тем более грушевой, просто очень хотелось поговорить с человеком, заменившим ему когда-то отца и мать. Именно сильная привязанность к старику и побудила его несколько лет назад наказать хамоватого заказчика, из-за которого дед Гудила потерял тогда покой и сон…

По настоянию мастера луки решили делать составными. Для большей прочности на внутреннюю сторону кибитей дед Гудила наклеил пластины из елового «кремля» – прикорневой части дерева, а на внешнюю – пластины из березы. Готовые части скрепили прочным и стойким клеем из осетровых пузырей, потом пропитали кедровой смолой, а места склейки стянули тонкими бычьими сухожилиями. Сам лук оклеили берестой, а чтобы он был более упругим, наклеили на его спинку жгут из лосиных сухожилий, предварительно расчесав их до тонких волокон.