Викинг. Побратимы Меча - Тим Северин Страница 15

— Не разрешай ловчей птице есть слишком много от добычи, а то она больше не захочет в этот день охотиться, — учил меня Эдгар.

Он тоже подбежал, в восторге от сцены, разыгравшейся на глазах у Эльфгифу.

— Лучшего и быть не может, — радовался он. — Никакой сапсан не способен на такое. Только кречет станет преследовать и преследовать свою добычу и никогда не остановится. — А потом не удержался и добавил: — Совсем как его хозяин.

Но охота была не главной причиной, почему я запомнил эти прекрасные вечера. Охота уводила нас далеко по болотистым пустошам, и через час-другой, когда мы оказывались на безопасном расстоянии от служанки, стерегущей лошадей, Эдгар отставал или направлялся по другой тропе, предусмотрительно оставляя нас с Эльфгифу наедине. Тогда мы находили спокойное место, укрытое высокими болотными растениями и травами, я усаживал Хаброк на временный насест — гнутую ветку, которая, будучи притянута к земле, образовывала дугу. И здесь, пока сокол спокойно сидел под своим колпачком, мы с Эльфгифу любились. Под сводом английского летнего неба мы пребывали в своем собственном блаженном мире. А когда Эдгар решал, что пора возвращаться в бург, он шел обратно, и мы слышали издали, как он приближается, тихо позвякивая соколиным колокольчиком, предупреждая нас, чтобы мы оделись и были готовы к его появлению.

Во время одной из таких соколиных охот — это была, наверное, третья или четвертая наша с Эльфгифу совместная прогулка по пустоши — мы наткнулись на брошенный шалаш, стоявший на сухой косе, выдававшейся в топь. Кто соорудил это укромное жилище из переплетенных трав и вереска, совершенно неизвестно, вероятно, какой-нибудь дикий птицелов, ходивший тайком ловить птиц в топи. Во всяком случае, мы с Эльфгифу захватили его, сделав приютом нашей любви, и у нас вошло в привычку направлять стопы наши к нему и проводить вторую половину дня, угнездившись в объятиях друг друга, а Эдгар тем временем стоял на страже.

То было время чудесных наслаждений и близости, и наконец, у меня появилась возможность сказать Эльфгифу о том, как сильно я тосковал по ней и переживал свою несостоятельность, ибо она была гораздо опытнее и высокороднее.

— Нет нужды учиться любви, — ответила она мягко и уже привычным жестом очертила кончиком пальца мой лоб, нос, подбородок. Мы лежали обнаженные, бок о бок, так что ее палец двинулся дальше, по моей груди, животу. — И разве ты никогда не слышал пословицу, что в любви все равны? А значит, и женщина тоже.

Я склонил голову, чтобы коснуться губами ее щеки, и она улыбнулась, довольная.

— А кстати об учении. Эдгар говорит, что ты обучил Хаброк менее чем за пять недель. Что, у тебя природный дар обращаться с ловчими птицами. Как ты думаешь, откуда у тебя это?

— Не знаю, — ответил я, — но может быть, это как-то связано с моим почитанием Одина. Еще когда я был ребенком в Гренландии, меня привлекли пути Одина. Деяния этого бога вызывает у меня величайшее восхищение. Слишком многое, чем обладают люди, получено от него — будь то поэзия или самопознание, либо искусное колдовство, — и сам он всегда стремился познать еще больше. Ради обретения сверхмудрости он пожертвовал глазом. Он является во многих обличьях, и для любого человека, забредшего в такую даль от дома, в какую забрел я, Один может быть вдохновителем. Ведь он и сам странник, искатель истины. Вот почему я поклоняюсь ему как Одину-страннику, помощнику в путешествиях.

— Но какая же, мой маленький приближенный, связь между твоим поклонением Одину и птицами и их обучением? — поинтересовалась она. — Я полагала, что Один — бог войны, приносящий победу на ратном поле. Так, по крайней мере, считают мой муж и его военачальники. Они призывают Одина перед своими походами. А их священники делают то же, взывая к Белому Христу.

— Один — это бог побед, это так, и еще бог мертвых, — ответил я. — Но знаешь ли ты, как он узнал тайну поэзии и подарил ее людям?

— Расскажи мне, — попросила Эльфгифу, устраиваясь поближе.

— Поэзия — это мед богов, сотворенный из их слюны, которая бежит по венам существа, которого зовут Квасир. Но Квасир был убит злыми цвергами, которые сохранили его кровь в трех больших котлах. Когда эти котлы перешли в собственность великана Суттунга и его дочери Гуннлед, Один взялся украсть мед. Он обернулся змеей — ведь говорится, что Один многолик, — и пролез в отверстие в горе и соблазнил Гуннлед, охранявшую логово Суттунга, и та позволила ему сделать три глотка, по одному из каждого котла. Такова сила Одина, что он осушил каждый котел досуха. Потом он обернулся орлом и полетел обратно в Асгард, дом богов, с бесценным напитком в глотке. Но великан Суттунг тоже превратился в орла и полетел за Одином, настигая его так же быстро, как сапсан Эдгара настигает летящего кречета. Суттунг победил бы Одина, когда бы Один не выплюнул несколько бесценных капель меда, и облегчив свой груз, он успел долететь до спасительного Асгарда, чуть опередив своего преследователя. Он спасся в самый последний миг. Суттунг подлетел так близко, что замахнулся своим мечом на летящего Одина-орла, и тому пришлось уклониться, и меч отсек кончики его хвостовых перьев.

— Очаровательная история, — молвила Эльфгифу, когда я кончил. — Только правдива ли она?

— Посмотри вот сюда, — ответил я, повернувшись на бок и показав на Хаброк, спокойно сидевшую на насесте. — С тех пор как Один потерял свои хвостовые перья от меча Суттунга, все ястребы и соколы рождаются с короткими перьями на хвосте.

В этот момент тихое позвякивание соколиных бубенцов Эдгара оповестило, что время нам возвращаться в бург.

Наше блаженство не могло длиться вечно, и после этого свидания нам удалось еще только один раз побыть в нашем потайном убежище, после чего неприкосновенность его была нарушена. То был душный день, чреватый грозой, и по какой-то причине, когда Эльфгифу приехала к нам с Эдгаром, при ней не было служанки, но она взяла с собой свою комнатную собачонку. В глазах большинства то было трогательное маленькое создание, коричневое с белым, постоянно настороженное, с яркими умными глазами. Но я знал, как смотрит на комнатных собачек Эдгар — он считал их избалованными тунеядцами, — и у меня появилось дурное предчувствие, которое я ошибочно приписал моей обычной неприязни к собакам.

Эльфгифу видела наше недовольство, но осталась тверда.

— Я настаиваю на том, чтобы Маккус пошел сегодня с нами. Ему тоже нужно порезвиться на травке. Он не помешает Хаброк и другим соколам.

И мы поехали, Маккус ехал на луке седла Эльфгифу, пока мы не стреножили наших лошадей в обычном месте и не пошли по пустоши. Маккус, весело хлопая ушами, прыгал впереди по подлеску в высокой траве. Он даже подобрал куропатку, которую Хаброк ударил в головокружительном атакующем полете.

— Смотри! — сказала мне Эльфгифу. — Не понимаю, почему у тебя с Эдгаром так вытянулись лица из-за этой собачонки. Пес доказал, что и от него есть польза.

И вот, когда мы с ней снова оказались в нашем приюте и любились, Маккус вдруг тревожно залаял. Мгновение спустя я услышал нетерпеливый звон бубенцов Эдгара. Мы с Эльфгифу быстро оделись. Я поспешил взять Хаброк и попытался сделать вид, будто бы мы ждали в засаде у топи. Но слишком поздно. Служанку, старую няньку Эльфгифу, послали отыскать госпожу, поскольку ее присутствие потребовалось в бурге, и громкий лай Маккуса привел ее туда, где стоял на страже Эдгар. Эдгар пытался отвлечь служанку, чтобы та не пошла дальше по узкой тропинке, ведущей к шалашу, но собака вырвалась из шалаша и, усердствуя, привела служанку к месту наших свиданий. И в недолгом времени я узнал, какой от этого произошел вред.