Реликвии тамплиеров - Пип Воэн-Хьюз Страница 17

Итак, я в течение двух недель пребывал наедине со своими мыслями, пока не пересек Сомерсет и половину Девоншира. В моем распоряжении было гораздо меньше возможностей, чем мне бы хотелось, чтобы как следует поразмыслить над своим недавним прошлым, но я без конца перебирал в уме все эти кошмарные события, и в итоге их острота и ужас несколько померкли. Казалось, не проходило и минуты, когда бы я не думал о Билле, о том, что мы могли бы вместе переживать столь романтическое приключение — хотя в моем положении не было ничего романтического, — и всякий раз эти мысли пронзали меня как удар ножом. Его смерть и, надо думать, близость моей собственной преследовали меня грозной тенью, неся с собой ледяной могильный холод. Чтоб отвлечься, я думал о прошлом. Вот он я, молодой человек, ни с того ни с сего утративший все надежды на будущее и лишенный привычной жизни. У меня ничего не осталось, только моя история, и я все пересказывал ее сам себе, потому что это приносило утешение, когда надежда почти исчезала, становилась призрачной, как паутинка, плавающая в тумане неясной зари.

Молодой человек, действующий в этой истории, — это я сам, однако, повторюсь, он отличается от меня, как червяк от бабочки. Хотя я толком и не знаю, что представляю собой нынче — червяка или бабочку. Ладно, хватит об этом. Глаза, прищуренные на ярком летнем солнце, всего миг хранят изображение мира, которое потом меняется, становится гротескным, превращаясь в колеблющееся пятно тьмы и сияющих узоров, издевательски пародирующих реальность. Хотелось бы сохранить этот самый первый миг, пока уродливые образы настоящего не заслонили собой прошлое.

Я родился в тысяча двести семнадцатом году от Рождества Христова, на втором году царствования Генри Плантагенета [14], в деревне Онфорд в южной части Дартмура. Мне дали имя Петрок — в честь святого покровителя нашей деревни и моего деда. Отец мой, как и его отец, был йоменом, мелким свободным землевладельцем, и разводил овец, стада которых свободно паслись на высоких пустошах, на общинной земле, что начиналась сразу за нашим домом. Сам дом, низкий и длинный, был сложен из гранитных глыб цвета лисьего хвоста и стоял на южном склоне на расстоянии выстрела из лука от собственно деревни. Вдоль левой его стены бежал ручей, а ниже струилась река Он, петляя между огромными, обкатанными водой утесами и высокими дубами. Вода в ней была прозрачная и коричневатая, там водились золотисто-зеленые форели, прятавшиеся под камнями, когда я пытался их схватить, а иногда встречались и большие лососи, которые звучно плескались и били хвостами на мелководье с наступлением ночи.

Жители низин боятся холмов и гор. Горы и вересковые пустоши, которые они, наверное, никогда не видели даже издали, для них — пустые пространства, где бродят всякие чудища, поджидающие незадачливых путешественников. Но наши пустоши отнюдь не пустовали. По заросшим высокой травой пастбищам бродили овцы, а долины и овраги являли собой свидетельства непрестанных забот и трудов человека. В руслах ручьев имелись залежи олова, меди и мышьяка, и люди из Онфорда копали руду, чем занимались здесь с начала времен или по крайней мере со времен Всемирного потопа. Наша деревня находится во владениях аббатства Бакфест, но лорда у нас никогда не было, так что здесь искали убежища безземельные, те, кто бежал от своего прошлого или будущего, чреватого крепостной зависимостью и феодальными повинностями. В результате жители деревни были людьми молчаливыми, крайне независимыми и такими замкнутыми и самодостаточными, как это бывает только в закрытом монашеском ордене. Те, кто не занимался землепашеством в долине и не гонял овец на вересковые пустоши, работали в шахтах, добывая олово, и были самыми богатыми и сильными.

Мой отец был крупным, мало говорил, хотя любил посмеяться — добрый человек, проводивший слишком много времени, бродя по торфяным пустошам, чтобы хорошо управляться со словами. И хотя овцы сделали его достаточно зажиточным — несомненно, он был первый богач в Онфорде, если не сказать второй Мидас, — он предпочитал жизнь простого пастуха, неспешно передвигаясь со своими стадами в компании с двумя собаками. Став постарше, я вечно нарушал это его счастливое одиночество. Мы почти не разговаривали, но он рассказал мне все о местных землях, где знал каждый дюйм. Зеленый Холм, Старый Холм, Холм Бейлифа, Отвал Грешников, Красные Ступени, Трясины Черной Скалы… Воспоминания об этих названиях — единственный способ восстановить звучание его голоса. Он показывал мне гнезда жаворонков, учил ловить руками молодь форели — рыбок с красными пятнышками и синими отметинами на боках, которые так и кишели в ручьях. Мы разводили костер между скал и поджаривали их на прутьях терновника. Наблюдали за воронами, что парили высоко в небе, а потом камнем падали вниз, и собирали чернику, пока руки и губы не становились красно-синего, почти пурпурного цвета.

Мой дед, которого я никогда не видел, был человеком энергичным и предприимчивым. В молодости он служил при аббате Бакфеста, в результате чего удостоился особых милостей. Господь только ведает, что это была за служба — что-то связанное с каменными межами на полях, от чего он остался хромым, как однажды проговорился отец; но дед умел продать свою шерсть по самой высокой цене, а церковную десятину платил меньше всех, живущих в долине Она. Это он построил наш каменный дом и, должно быть, имел здесь довольно высокий статус, а также деньги, потому что отец мой женился на девушке выше себя по общественному положению. Моя мать была дочерью мелкого рыцаря, Ги де Розеля, который владел землями в Южном Хэмсе, в заброшенных и диких местах между пустошами и морем. Трудная жизнь превратила деда и бабку с материнской стороны в сущих развалин. Налоги, долги и удары судьбы довели их до нищеты, а барский дом, построенный больше из дерева и глины, чем из камня, полностью обветшал. Маму сосватали, конечно же, при посредничестве аббатства, и старый рыцарь ухватился за этот шанс руками и ногами. Мама, я думаю, была счастлива покинуть маленький монастырь, куда ее буквально сослали, и переехать жить на чистом воздухе холмов и пустошей. Я и вправду верю, что она любила отца, и твердо знаю, что очень любила меня. Для меня она воплощала красоту и все слова мира, и весь его смех, тогда как отец запомнился только своими прикосновениями и редкими улыбками. Высокая для женщины, с прямой спиной и длинной шеей, с волосами цвета пламени свечи, пробивающегося сквозь янтарь, зелеными глазами.

Весьма вероятно, семья моей матери несколько иначе представляла себе моего отца, чем это было на самом деле, но он оказался прекрасным выбором. Аббатство, конечно же, добилось обещания получить в обмен на эту услугу земли де Розеля — каким бы щедрым ни был тамошний аббат, однако о дальнейшем обогащении и возвышении мелкого землевладельца-овцевода не могло быть и речи. Но в любом случае это был счастливый брак. Мама избавилась от всяких там дворянских и монастырских обязанностей, а взамен получила тихо обожающего ее мужа. А отец, мне кажется, обрел якорь для своей мятущейся души.

А я выучился читать. В монастыре маму обучили языкам — латыни и французскому — и, помимо того, заразили страстью к чтению. С отцом у нее ничего не вышло: он, хотя и не испытывал, подобно всем деревенским, страха перед книгами, все же был не самым прилежным учеником, полагая, что его заботы об овцах могут каким-то образом повредить написанному слову. Но мог часами сидеть у камина и наблюдать за мамой, когда она погружалась в жизнеописания святых и мучеников. Это зрелище, казалось, очаровывало и успокаивало его.