Земля ягуара - Кирилл Кириллов Страница 18

Матросы глянули на боцмана, кряжистого детину с красными набрякшими кулаками, и неохотно стали спускаться с лееров и вант.

Ромка пошел к Мирославу, сжимая губы, чтоб не выпустить на них улыбку, но тот лишь по-отечески хлопнул его по плечу и улыбнулся сам:

— Доплыли, паря!

— Ага, доплыли. А то я извелся что-то совсем. Месяц на твердой земле не стояли.

— Ходкий корабль, — отозвался Мирослав. — И кормчий попался знатный, ни разу с пути не свернул.

— А как вы определили?

— По звездам да по времени. Ежели бы он хоть на полрумба левее или правее взял, так мы еще неделю плыли бы. Знатные все же моряки эти гишпанцы. Хозяева морей.

— А русские хуже?

— Наши-то? — Мирослав задумался. — Наши в силе, когда Борей налетит. Когда волны выше мачт. Тогда жилы порвут, но выплывут. Корабль из бури на руках вынесут. На доске из ледяного окияна выплывут. А вот чтоб тридцать дней и ночей по звездам, да с курса не сбиться, это нам, русичам, тяжело. Поэтому далеко и не ходим пока.

— А будем?!

— Кто знает? Для этого твердая рука потребна, которая сможет мужиков с печи снять да как следует подтолкнуть. Тогда они далеко покатятся.

— Не зря, значит, говорят «русские долго запрягают, да быстро едут»?!

Мирослав присел на рундук, принайтовленный в тени мачты, Ромка пристроился рядом, прямо на палубе.

— Не зря, если, конечно, про тот самый толчок не забывать.

— А варяги?

— Варяги? — переспросил Мирослав, и на лицо его набежало темное облачко грустной мысли. — Варяги с давних пор силу большую имели. Неистовость. Чуть что, впадали в берсерк, это воинское бешенство такое, и рубили супостата направо и налево. А сейчас мельчают. Сила в них есть еще, да уходит потихоньку.

— Почему?

— Расслабились. Давеча-то они чуть что — поединок, в котором сильнейший выживал. Хилых и слабых сразу на меч али в омут. Выродков всяких, пьяниц, убогих да юродивых, да калек. Девку сватали не за первого встречного, а за самого сильного — из тех, что холостыми остались, конечно. И потомство было — один сотни стоил, если вырасти успевал. А сейчас у них там все нравы смягчились. Детей кривых-косых оставляют. Конунги при своих дворах пиитов завели да песенников, чтоб слух ласкать. Театру при свейском дворе играют. Девки отбились от рук и стали больше на красивых смотреть, чем на доблестных.

— Так что ж в этом плохого, ежели младенцев убивать перестали? Нешто Богу угодно, чтоб хроменького али слепенького на меч.

— Да поди разбери, чего ему угодно, — горько промолвил Мирослав. — Но вот если кривой, хромой да полоумный — от пиитов да красавцев всяких такие часто родятся — вырастет да детей заведет, они тоже будут кривые, хромые да полоумные скорее всего. Поколений пять — десять, и вот тебе уже толпа спиногрызов. Сами дел не делают, а рты разевают. Корми, мол.

— Так что ж, не кормить? Пускай подыхают? — Ромка даже на ноги вскочил от возмущения.

Мирослав смерил его суровым взглядом и покачал головой:

— Я тебе не про то толкую, что делать, а про то, кто виноват. Варягов выбор, пугать резными носами своих драккаров весь Старый и Новый Свет или тихо превратиться в лежебок на задворках мира. Но если они длить свое разложение не перестанут, если к обычаям отцов не вернутся, так и будет.

Ромка сел на палубу, понурив голову.

— И пример вон перед глазами, — продолжал Мирослав.

— Империя Священная Римская? — встрепенулся Ромка.

— Лепо тебя князь учил, — усмехнулся Мирослав. — А рассказывал, что под конец одно название осталось? Священная, — протянул он, словно пробуя слово на вкус. — А сами погрязли в праздности, чревоугодии и содомии. Отвыкли руками работать, все на рабов свалили. Да и головой. У них колоний много было, и все таланты оттуда в Рим стремились. Слыхал небось «Все дороги вдут в Рим»?

Ромка кивнул.

— Вот-вот. Приезжим-то этот Рим что? Пустой звук. А сами римляне так разленились, что не смогли с каким-то Атилой-гунном справиться. Даже сдохнуть, сомкнув зубы на горле врага, не смогли. А там варваров-то этих было, — Мирослав досадливо махнул рукой, — пара тысяч, а империю, которая в кулаке полмира держала, враз с землей сровняли. Повалили, как колосса с глиняных ног.

— Но когда над тобой все время меч висит, тоже несладко, — проговорил Ромка.

— Мал ты, — хмыкнул Мирослав, — чтоб про тот меч понимать. Да вырос под крылом князя Андрея. В тепле и сытости. А вот побыл бы ты да хоть на месте князя или вон царя Ивана да сына его Василия-царя. Попробовал бы сильное государство сколотить, вмиг захотел бы восточным деспотом стать. Или ханом ордынским, чтоб нагайками всех… Ладно, Ромка. Такие разговоры смысла не имеют, а до топора и плахи могут довести, ежели где по глупости их вести станешь. Давай-ка закругляться потихоньку, мне до ночи нужно еще рубаху починить, да и тебе б надо собой заняться. Придем скоро.

Юноша отправился к себе в каютку, пересмотрел вещи и лег, но сон не шел. Считая ребрами засохшие комья соломы, Ромка второй час в жуткой духоте крутился на матрасе, брошенном на старый гамак. Наконец это ему надоело, и он вышел на палубу. Ночной ветерок дернул его за отросшие локоны, коснулся лица, но прохлады не принес.

Судно не двигалось. Навигатор не решился вести его в темноте, боясь напороться на риф вблизи малоизученных островов, да и лот показывал якорную глубину. Рядом с неярким фитилем, укрепленным в кованом поставце, дремал вахтенный. Голова его клонилась к груди, в какой-то момент он просыпался, вскидывался, осматривался осоловелыми глазами, а через несколько секунд вновь начинал клевать носом. Второй вахтенный откровенно спал, свернувшись калачиком у носовой пушки.

Ромка присел на корме, подальше от молодецкого храпа, доносящегося из распахнутого люка, ведущего в кубрик, достал из-за пояса короткий кинжал — Мирослав приучил его не расставаться с оружием даже в гальюне — и принялся со скуки полировать ноготь острым лезвием. Чуть не раскровянив палец, он тихо чертыхнулся, сунул клинок в ножны и решил размяться.

Вдоль крутого изгиба борта он дошел до носа, полюбовался на спящего вахтенного, развернулся и двинулся обратно, всматриваясь в очертания горы, едва заметной в неровном свете звезд.

Шум? Возня? Дельфин? Или летучая рыба, пролетев с пяток саженей, плюхнулась светлым брюшком в темную воду? Нет, будто бы кто-то по борту скребет. Может, это один из многочисленных морских гадов, которыми бывалые моряки любили пугать салаг, не нюхавших моря? Вдруг они случайно разбудили гигантского кракена, способного обвить корабль щупальцами и утянуть на дно, или морского змея, у которого один зуб больше, чем фок-мачта их каравеллы? Юноша опасливо приблизился к борту и свесил за леер кудлатую голову.

Внизу, едва различимая на фоне темной, слегка фосфоресцирующей глади океана, покачивалась лодка. На корме расположились два худых, почти голых человека, судя по описаниям из читаных книг — аборигены. Они попеременно опускали в воду весла, удерживая тростниковую лодку на невысокой волне. Нос посудины скрывался за крутым изгибом борта, в неверном свете звезд были заметны только ноги, обутые в добротные сапоги. Они ерзали так, будто их хозяева пытались что-то оторвать от обшивки каравеллы или проковырять в ней дыру. Потом раздался негромкий стрекот кремня по кресалу. Блеснул неяркий отсвет, что-то загорелось.