Корсары Мейна - Виталий Гладкий Страница 18

Он указал на неприметную дверь, которая вела в его личные «апартаменты» – небольшую комнатушку с кладовой, обставленную со спартанской простотой: кровать, стол, два табурета, распятие на стене. Мишель подозревал, что де Сарсель прицепил распятие для того, чтобы избежать лишних разговоров. Судя по некоторым приметам, он был еще большим безбожником, чем юный де Граммон…

Идти было недалеко – до заставы Сен-Мартен. По пути им встречались подозрительные личности, которые не прочь были ознакомиться с содержимым кошельков припозднившихся прохожих, но решительный вид двух дворян при шпагах не очень располагал к грабежу, и они торопились раствориться в темноте подворотен.

Вскоре Пьер де Сарсель и юный бретёр оказались за пределами городской черты, возле мрачного дома, где светилось лишь одно окно. Присмотревшись, Мишель вздрогнул – наставник привел его к особняку парижского палача! Около входа стоял каменный крест, у которого должники объявляли о своем банкротстве. Здесь же находилась лавка, принадлежавшая палачу, причем мэтру Амбруазу – так звали самого зловещего человека в Париже – было что предложить своим постоянным клиентам. Он приторговывал лекарственными травами и частями тел казненных преступников, без которых не мог обойтись ни один алхимик или чернокнижник. Особенно были в ходу такие вещи, как «рука славы» – кисть, отрубленная у преступника, – и кусок веревки, на которой он был повешен.

К чести мэтра Амбруаза нужно отметить, что он был неплохим лекарем. Мэтр хорошо разбирался в травмах и болезнях, и его лечение всегда приносило облегчение больным и увечным, хотя редко кто отваживался переступить порог особняка парижского палача. Кроме того, он готовил различные настойки, и не все они были целебными. Мишель знал об этом со слов зеленщика, большого любителя выпить и поболтать, который долгое время был тюремным надсмотрщиком в Шатле; выйдя на пенсию, он завел небольшое дело, и его лавочка располагалась в нескольких шагах от дома де Граммонов.

Мэтр Амбруаз за большие деньги мог приготовить такой яд, который не оставлял никаких следов. За этим к нему обращались видные придворные; один из них за баловство с такой настойкой ждал своей участи в тюрьме Шатле, и от безысходности поделился с тюремщиком ценной информацией. Правда, дальше подвала замка она не ушла; в тот же вечер он умер от пыток, которым его подверг мэтр Амбруаз. После этого случая тюремщик поторопился выйти на пенсию, хотя мог еще долго служить королю – работенка у него была не пыльная, но денежная. Будущий зеленщик опасался, что мэтр Амбруаз поинтересуется содержанием его бесед с дворянином-отравителем…

Пьер де Сарсель взял в руки молоток, подвешенный на цепочке возле парадного входа в особняк, и выстучал какой-то замысловатый ритм. Вскоре громыхнул засов, дверь отворилась, и невидимый в темноте человек – скорее всего, слуга – сказал:

– Входите, мсье…

Трепеща от неожиданного страха, Мишель де Граммон вошел в узкую дверь, и та со скрежетом закрылась. Наверху лестницы, по которой нужно было подняться на второй этаж, теплилась свеча – она не столько светила, сколько усиливала мрак, окруживший юного дворянина. Ему казалось, что он вступил в преддверие ада, а оранжевое свечение впереди исходит от костров под котлами, где варятся большие грешники.

Бурса обезлюдела. К лету мальцы из фары и богословы разъехались по домам, а те, кто намеревался заработать денег на пропитание с помощью репетиций – в основном бурсаки второго отделения, философы, – остались в городе, который готовился к осаде. Воинская залога Киева была немногочисленной, и киевский полковник Антон Волочай-Жданович предложил великовозрастным бурсакам влиться в ополчение, что многие и сделали с большой охотой, ведь теперь заботу о пропитании и одежде спудеев придется взять на себя городскому магистрату.

Тимко разрывался между новыми обязанностями и любовью к Ядвиге. Редко какой вечер они не встречались. Девушка познакомила его с меделянами, охранявшими сад и подворье Тыш-Быковских, – он несколько раз покормил их с рук под ее присмотром, и после этого здоровенные псы приняли Тимка за своего и ластились к нему, как щенки. А как не ластиться, если Ядвига приносила из кухни для меделянов отборные куски свежего мяса, тогда как обычно собакам давали мучные болтушки и иногда немного костей. Так что теперь вход в сад был для спудея открыт, и опасаться приходилось только сторожей.

Но времена наступили тревожные, и слуги Тыш-Быковских начали разбегаться кто куда. Некоторые уехали из Киева, как и многие состоятельные мещане, которые хорошо знали, что такое польский гонор и как действуют карательные отряды Речи Посполитой. Наверное, и Тыш-Быковские последовали бы за остальными шляхтичами, перешедшими в православие и не надеявшимися на прощение за измену вере, если Киев падет под ударами войск Януша Радзивилла. А что это произойдет, после поражения отряда наказного гетмана Небабы стало очевидно. Город большой, как защитить все валы?

Но отец Ядвиги сильно заболел. Его трепала со страшной силой лихорадка, и ни лекари, ни знахари не понимали, в чем дело. Если раньше девушка была живой и быстрой, как огонь, то теперь она выглядела бледной и измученной, часто плакала, прильнув к груди Тимка, и только его ласки немного ее успокаивали. Плач Ядвиги кромсал сердце спудея, он готов был сделать все что угодно, лишь бы любимая снова стала такой, какой предстала перед ним при первых встречах.

Наконец Тимко решился обратиться за помощью к своему другу Миките Дегтярю. Несмотря на доверительные отношения между ними, Микита понятия не имел, куда бегает Тимко по вечерам. Он, конечно, догадывался, что у его друга завелась зазноба – не диво для молодого симпатичного парня, тем более бурсака, – но Микита предполагал, что это какая-нибудь молодица с Подола, скорее всего, вдовая. А то, что Тимко не спешил делиться подробностями амурных похождений, не одержимого бесом любопытства Микиту вовсе не смущало; придет время – расскажет.

Мало кто знал, что у Микиты был особый дар. Он не только пользовал своих товарищей материной мазью, после которой любые побои заживали очень быстро. Микита умел «заговаривать» болезни, как бабка-шептуха. Причем такие, супротив которых оказывались бессильны даже самые известные киевские знахарки. Но Микита не распространялся по поводу своих способностей, хотя мог бы хорошо зарабатывать на этом.

Он вообще был не от мира сего – довольствовался малым, делился с товарищами последним, часто задумывался неизвестно о чем, и в такие моменты обращаться к нему было бесполезно. Учился Микита вроде нехотя, но обладал изумительной памятью, что здорово его выручало, особенно на первом отделении коллегиума.

Некоторые преподаватели любили застать врасплох бурсака, который во время занятия думал о чем угодно, только не о предмете. Задав каверзный вопрос и не получив ответа, учитель звал «ассистентов», и нерадивый бурсак получал в углу, возле печки, где находилось место для экзекуций, свою порцию «березовой каши».

Но с Микитой такой номер не проходил. Когда его поднимали, он слово в слово повторял то, что перед этим говорил преподаватель, чем повергал того в совершеннейшее изумление. Вскоре от Микиты все отстали, потому как поймать его на нерадивости или невнимательности было невозможно.

Конец ознакомительного фрагмента