Гибель Карфагена - Эмилио Сальгари Страница 2

– Что? Как ты посмел? – спросил жрец с негодованием, близким к ярости.

– Да, я посмел отнять ее у этого бронзового чудовища!

– Кто ты, оскорбивший бога?

– Я тот сын Карфагена, что в бою у Тразименского озера спас жизнь Ганнибалу! Я тот, чей меч не раз определял исход кровавых битв в пользу Карфагена. Я завоевал половину Галлии. И в награду за это мое отечество послало меня в Тир! – ответил воин полным негодования голосом.

– Твое имя, дерзкий? – спросил жрец воина.

– Потом узнаешь его, старец! Не сейчас. Отпусти римлянку или…

И он взмахнул мечом.

– Она – дочь наших врагов. Народ хочет ее смерти!

– Народ? Так пусть же знает народ, что, когда я, пронзенный вражеской стрелой, лежал на берегу Тразименского озера, эта девушка подобрала меня – живого среди мертвых – укрыла в своем доме, заботилась обо мне, как о собственном брате, выходила меня!

– Но ее выбрали для приношения! Ты не посмеешь нарушить закон, посягнуть на права Ваала-Молоха! – яростно завопил побледневший жрец. – Римлянка обречена, и теперь уже ничто не может ее спасти!

– Я не признаю этого закона. Пусть Ваал-Молох сам нам скажет, какие у него права. Но он молчит.

– Святотатец! Ты оскорбил грозного бога! Но он покарает тебя.

– Он? Пусть испепелит меня Ваал-Молох, если может! – вызывающе засмеялся воин.

Немая, испуганная, ошеломленная толпа, казалось, затаила дыхание. Еще никогда не приходилось ей слышать таких речей, и они навеяли ужас, внушили ей растерянность.

А воин в блестящих латах с грозно сверкающим мечом стоял перед статуей безобразного Молоха. И в самой его позе выражался дерзкий вызов Молоху, мстительному, кровожадному, беспощадному древнему божеству финикийцев и карфагенян.

Перед Молохом, перед его могуществом в Карфагене трепетали все, даже члены высшего совета. А воин стоял и издевался над Ваалом, и Молох молчал, будто и он испугался дерзкого вызова, брошенного ему человеком впервые за тысячелетия существования культа Ваала-Молоха.

Еще мгновенье – и вдруг воин молниеносным ударом свалил на землю вцепившегося в руку римлянки верховного жреца.

– Вспомним, как римляне при Каннах отражали атаки наших боевых слонов! Защитим же невинных! – прозвучал клич противника жреца. Его воины бросились к окружавшему статую Молоха костру, и поверх голов жрецов в надвигающихся к месту жертвоприношения боевых слонов посыпался град пылающих головней.

Толстокожие животные попятились, потом обратились в бегство, топча стоящих у них на пути, прокладывая себе дорогу в живой стене из человеческих тел.

Паника, вызванная бегством слонов, волнами пошла по площади. Толпа шарахнулась во все стороны: люди бежали, сбивая друг друга с ног, загромождая площадь здесь и там целыми грудами тел.

Не обращая внимание на то, что творилось вокруг, воин сказал словно приросшей к земле, дрожавшей всем телом римлянке:

– Спасайся! Пользуйся случаем. Идем с нами, Фульвия!

– Хирам, это ты? – воскликнула девушка.

– Тише. Не произноси здесь моего имени. Я умер для моей родины, – сказал ее освободитель, и в голосе его прозвучала тоска и горечь. Затем, обернувшись к детям, которые все так же жались друг к другу и ревели, он ласково сказал:

– Бегом отсюда! Быстро по домам. Сегодня Молох сыт. Дети бросились бежать, а Хирам схватил римлянку за руку и потянул ее за собой.

Описанная в предыдущей главе сцена разыгралась в мгновение ока. Казалось, ураган смел с площади несметную, охваченную паническим ужасом толпу. Вместе с горожанами, которые пытались спрятаться в близлежащих домах, врывались, ища спасения, в храмы, бежали сами и были подхвачены людским потоком прислужники из храмов, жрецы, музыканты, рабы. Смело даже отряды наемников, следивших за порядком на площади, слоны, обращенные в бегство огненным дождем, смяли их ряды, потоптали солдат.

Никто и ничто не мешало теперь отступлению Хирама, спасшего римлянку. Под прикрытием выстроившихся в две колонны воинов Хирам, чуть ли не неся на руках трепещущую Фульвию, вышел на одну из боковых улиц. На ней не было совершенно никого, волны людского потока помчались в другую сторону, и беглецы смогли перевести дыхание и осмотреться.

Хирам замедлил шаг.

– Ты спас, ты спас меня! – прошептала Фульвия.

– Я только отдал тебе свой долг! – отозвался Хирам. – Когда-то и ты спасла мне жизнь, хотя я был врагом твоей родины.

– Все не так. Я – не римлянка. Я – этруска!

– Это все равно, дитя мое! Но надо поспешить! Пощады не жди. Знаешь, как поступили с Аттилием Регулом и другими, которые волей судьбы попали в наши руки? С них живьем содрали кожу. Эти ужасные трофеи по сию пору висят в наших храмах. С пленных, беззащитных, беспомощных…

Дрожь ужаса пронзила тело девушки.

– Ну, скорее! Нельзя останавливаться надолго. Мы еще не в безопасности. Надо воспользоваться тем, что никто не признал меня, и поискать убежище.

Но Фульвия все же стояла на месте, она оглядывалась по сторонам, словно выискивала кого-то.

– Успокойся! За нами еще не гонятся! – обратился к ней Хирам.

– Я… я боюсь Фегора! – пробормотала она с робостью в голосе.

– Кто он такой? Почему ты боишься его? Попадись он нам на пути, и его труп очутится в волнах моря!

– Он тебе в руки не дастся! – испуганно возразила девушка. – Хитрый, как змея, и ядовитый, как василиск. Но его не видать. Бежим!

Пробираясь по темным и безлюдным улицам, беглецы скоро очутились на окраине города, у берега моря. Тут Хирам остановился перед окованной листовой бронзой дверью в каменной стене. У дверей стояли вооруженные стражники. Они согласились пропустить беглецов после того, как Хирам, дав одному из них несколько серебряных монет, сказал, что он и его спутники моряки, что они возвращаются из города на свой корабль, который стоит в так называемом «внутреннем море».

Через пять минут беглецы были уже в полной безопасности на небольшом, но крепком быстроходном судне, стоявшем у пристани. Это была так называемая «гемиола», судно с высокой кормой и окованным бронзовым носом, которая ходила и на веслах и под парусом.

Вступая на борт своего судна, Хирам оставил на всякий случай сторожевой пост из нескольких воинов на берегу, поинтересовался у вышедшего навстречу высокого и мускулистого моряка – «гортатора», или надсмотрщика за гребцами, – не получали ли на гемиоле новостей.

– Нет, господин, – ответил гортатор. – Никаких. В бледном и колеблющемся свете висевшего на корме фонаря Фульвия заметила, как исказились черты лица ее спасителя.