Викинг. Побратимы Меча - Тим Северин Страница 28

— Дай посмотреть на тебя, — она заставила меня пройтись, восхищенно любуясь моим новым нарядом. — Желтый, коричневый и черный. Эти цвета и в самом деле тебе идут. Ну, дай же мне насладиться тобой.

Подошла и обвила меня руками.

Ощутив мягкость ее грудей, я воспылал страстным желанием. Наши губы встретились, и я убедился в том, что она истосковалась по мне не меньше, чем я — по ней. При прежнем нашем свидании в этом покое наша любовь была нежнее и сдержанней, Эльфгифу руководила робким новообращенным. Теперь же мы оба отдались безоглядной страсти, жадные друг до друга, и рухнули вместе на кровать. Мгновение — и мы были наги и любились в отчаянном порыве, пока первая волна страсти не иссякла. Только тогда Эльфгифу отодвинулась и как всегда, провела пальцем по моему лицу.

— Что же ты хотел мне еще показать? — спросила она с насмешкой.

Я отодвинулся на край кровати, взял суму с украшениями и высыпал их на простыню. Как я и надеялся, она тут же схватила ожерелье из хрусталя и янтаря.

— Красиво! — воскликнула она. — Помоги мне надеть его, — и она повернулась так, чтобы я мог защелкнуть застежку у нее на шее.

Когда она снова повернулась ко мне лицом, ее глаза сияли, как эти хрустали, и я не мог себе представить лучшего места для камней, принадлежавших прежде мне. Теперь они лежали, поддерживаемые сладкими изгибами ее грудей.

«Что сказали бы ирландские монахи?» — подумал я.

Как-то Эльфгифу удалось устроить так, что мы смогли пробыть наедине пару часов, и на это время мы утратили разум. Мы любились беспечно и часто. Мы восхищались телами друг друга. Эльфгифу возбуждала меня еще больше в одеянии из украшений, которыми я покрыл ее, — ожерелье, само собой, но еще и обручья на запястьях и ногах, кулон вместо пояса и две великолепные сияющие броши по одной на соске каждой груди.

Когда мы насмеялись и налюбились до изнеможения и лежали бок о бок, я рассказал ей об огненном рубине, спрятанном в свинцовом амулете. Она сняла его с моей груди еще в самом начале, сказав, что от него у нее появятся синяки. Теперь, слушая мой рассказ, она, еще не дослушав, предвосхитила мои намерения.

— Торгильс, — ласково сказала она, — я не хочу иметь этот камень. Ты не должен отдавать его мне. У меня такое ощущение, что камень должен остаться у тебя. В нем твой дух. Где-то внутри тебя мерцает такой же свет, и он нуждается в ком-то, кто заставил его просиять.

И она ласково склонилась надо мной и принялась лизать мою грудь.

Большое счастье — большая опасность. Вот еще одна из поговорок Эдгара. Всего через два дня после моего пылкого свидания с Эльфгифу меня — разбудил привратник Бритмаэра, тормоша и ворча, что на улице, мол, ждет меня посыльный из дворца по срочному делу. Пошатываясь спросонок — еще не рассвело, — я натянул новую рубаху, вдохновленный тем, что этот зов в покои королевы пришел так скоро после нашего последнего свидания.

Но, выйдя на улицу, я не узнал посыльного, стоявшего там в полутьме. В темной своей одежде он больше походил на младшего служку, чем на королевского слугу.

— Твое имя Торгильс? — спросил он.

— Да, — ответил я в смятении. — Что тебе от меня надо?

— Прошу тебя, пойдем со мной, — сказал этот человек. — Тебя ждет архиепископ Вульфстан.

Меня обдало холодком. Архиепископ Вульфстан, соправитель, оставленный Кнутом в Англии, не был приверженцам исконной веры другом, и слыл он умнейшим человеком в королевстве. Поначалу я удивился, какое дело у него может быть к такому незначительному человеку, как я. Потом у меня крепко засосало под ложечкой. Единственное, что связывало меня с делами государства, — это Эльфгифу.

Посланный доставил меня в королевский суд, унылое здание в задней части дворца, где меня провели в пустую горницу для ожидания. Не минуло и часа от рассвета, когда меня ввели в палату архиепископского совета, однако главный советник короля уже трудился. Вульфстан сидел за столом и слушал, как ему по латыни читают какие-то записки — по сторонам от него сидели помощники, два священника. Когда я вошел, архиепископ поднял голову, и я увидел, что ему, должно быть, много за шестьдесят. Лицо, однако, без морщин, выбритое и розовое, несколько прядок белых волос осталось на черепе, а руки, сложенные на столе, мягкие и белые. Его кроткий взгляд и милостивая улыбка, которой он меня приветил, когда я вошел, придавала ему вид доброго дедушки. Однако это впечатление доброжелательности исчезло, едва он заговорил. Голос был столь тихий, что мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать, и при этом в нем звучала угроза куда более пугающая, чем, если бы он кричал. Еще хуже были его слова:

— Мошка, которая слишком долго играет у свечи, в конце концов, подпалит себе крылья.

Мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Один из помощников передал архиепископу листок пергамента.

— Твое имя Торгильс — языческое, не так ли? Ты — неверующий? — спросил Вульфстан.

Я кивнул.

— Посему ты и присутствовал на пире в трапезной ближней дружины недавним вечером? Как я понимаю, некий вопиющий обряд имел место во время трапезы.

— Я был там всего лишь кравчим, господин, — сказал я, сам себя вопрошая, кто же он, тот соглядатай, поведавший архиепископу о событиях той ночи. — Я там был сторонним.

— Не совсем, как я полагаю, — промолвил архиепископ, сверяясь с пергаментом. — Здесь говорится, что ты тоже отчасти замечен в этом чревоугодии. Очевидно же, что ты с одушевлением принял участие в пении богохульственной и непристойной песни, каковую можно назвать изменнической и, несомненно, бунтарской.

— Не понимаю, о чем вы говорите, господин, — ответил я.

— Позволь напомнить тебе. Песня сия, здесь отмеченная, с очевидность относится к нашей благородной королеве Эмме, неоднократно называемой словом Bakrauf.

Я молчал.

— Ты знаешь, что значит слово Bakrauf?

Я опять ничего не сказал.

— Тебе следует знать, — продолжал архиепископ неумолимо, — что сколько-то лет состоял я архиепископом в Йорке. А в сем городе большинство жителей — норвежцы, говорящие на своем, как они его называют, данском языке. Я же счел должным познать сей язык в совершенстве и вовсе не нуждаюсь в том, чтобы служащие мне сообщали, что слово «Bakrauf» означает седалище человеческое или, на языке более благородном — анус, сиречь задний проход. Вряд ли сие название подходит жене короля Англии, как ты полагаешь? Достаточное основание, дабы преступник понес некое наказание — что-нибудь вроде усекновения языка, а?

Архиепископ говорил едва ли не ласковым шепотом. При этом было ясно, что угроза его вполне серьезна. Тут-то я и вспомнил, что славится он своими жестокими проповедями, за что и получил прозвище «Волк». Однако я еще не понял, какова цель этого допроса.

— Ты отрицаешь обвинение? Имеется, по меньшей мере, три свидетеля, подтверждающих, что ты принимал участие в пении, да и с явным удовольствием.