Ворон. Сыны грома - Джайлс Кристиан Страница 29

«Плывем, точно лосось в ивовый садок! Того и гляди штаны намочишь», – думал я, когда Пенда, сидевший позади, вполголоса прорычал:

– Если у франков достаточно лодок, они могут перекрыть ими реку у нас за спиной, и будем мы заперты, как мед во фляге.

– Наши драконы прорежут себе дорогу, даже не сбавляя хода, – ответил я, хотя, по правде, сомневался, что прорваться сквозь стену вражеских судов будет так уж просто. – Таких отважных мореходов, как Сигурд, во Франкии не сыскать.

В это я и в самом деле верил, однако наш ярл, при всей своей храбрости, был бледен и измучен болью. Даже теперь, когда мы подошли к чужой земле, он сидел рядом с Кнутом у румпеля, закутавшись в мех, и смотреть на него было тяжко: на лице, лоснящемся от пота, залегли глубокие тени, а волосы, которым прежде мог бы позавидовать сам Бальдр, свисали безжизненными сальными прядями.

Река вилась и петляла, как человечьи кишки, но кормчий Кнут знал свое дело, а Улаф, стоявший на носу «Змея», кричал ему, если видел отмели и наносы ила либо угадывал опасные течения. К тому же Дядя следил, чтобы мы не налетели на затонувшее судно: по Секване издревле ходили корабли, и немало из них она, должно быть, забрала себе, а о том, где покоились их останки, могли знать лишь местные жители.

Англичане, сидевшие на веслах, пыхтели, как волы. Им еще повезло, что Улаф вел «Змея» медленнее обыкновенного. Он делал это намеренно – ведь если б мы, пусть даже без шлемов, стали сбивать реку, как масло, франки решили бы, будто мы пришли их грабить.

Пахло очажным дымом, слышался лай собак. Повернув голову, я понял, что мы подплываем к бойкому месту: в небе висела серо-коричневая пелена, кричащие чайки тучами кружили над берегом, где рыбаки выгружали улов, чинили сети и перевернутые днища своих лодок. Город был раз в сто больше, чем Эбботсенд (уэссексская деревушка, в которой я прожил два года). Никогда прежде я не видал такого многолюдья и такой кипучей жизни. От этой мысли сердце у меня забилось быстрее и кровь энергичнее побежала по жилам. Те, кто стоял у воды, бросали работу и провожали нас настороженными взглядами. Позади них, за земляными насыпями (которые, как мне подумалось, служили защитой от наводнений, а не от незваных гостей) выглядывали соломенные крыши домов, почерневшие и обветшалые от времени, дыма и непогоды.

Внезапно над водой разнесся торжественный звон. Он стал таять и почти стих, когда такой же звук раздался снова, и его подхватили на противоположном берегу. Казалось, два могучих кузнеца вздумали изготовить меч для самого бога и соревновались друг с другом. На лицах викингов выразилось недоумение.

– Так звучит вера! – вскричал отец Эгфрит, чьи глазенки вдруг жадно загорелись. – Это звон надежды, что сияет на темном горизонте!

Монах стоял, вцепившись в ширстрек, поскольку не был достоин грести – даже теперь, когда рук не хватало.

– Клянусь волосатым задом Одина! – воскликнул Брам. – Шум такой, будто сам Велунд стучит молотом по наковальне!

Кто-то из викингов с опаской посмотрел на небо, кто-то – на отца Эгфрита, кто-то стал оглядывать берег, пытаясь понять, откуда доносится мерное железное пение. Многие дотронулись до своих оберегов или колец, приносящих удачу.

– Это церковные колокола, Брам, – сказал я, разрезая воду веслом. – В богатых церквях их льют из бронзы, а в бедных куют из железа.

– Хотел бы я думать, будто этот жуткий гул не в нашу честь, – сказал Бьорн, работая веслами и глядя прямо перед собой, – но чую, что именно в нашу.

Он улыбался, и мне не нужно было видеть его лицо, чтобы это понять.

– Сигурд, христиане дуют в штаны! – прокричал Улаф с опустелого носа «Змея», где теперь возвышался лишь крест, источавший странное тихое высокомерие. – Бегают вокруг своих церквей, прячут серебро и золотишко да пердят со страху себе под юбки!

– Как, по-твоему, верят они, что мы рабы Белого Христа? – крикнул Сигурд в ответ, кашляя от напряжения в горле, и кивком указал на крест.

– По-моему, даже христиане не так глупы, как нам бы хотелось, – отозвался Улаф.

В самом деле, среди людей, собравшихся на берегу, появились воины, чьи щиты были видны нам издалека. Они упорно двигались туда, куда смотрели носы наших кораблей.

– Сохрани нас, Господи! – пробормотал Эгфрит.

Сигурд беспокойно шелохнулся. Его лба словно коснулось черное облако.

– А вот и они, – зловеще произнес Пенда, вертя шеей.

Сперва я подумал, будто он говорит о кнорре, который шел от противоположного берега в сторону «Фьорд-Элька», плывшего прямо за нами. Но оказалось, дело в другом.

– Как будем действовать, Сигурд? – крикнул Улаф по-английски, чтобы ввести в заблуждение франков, если они нас слышали, хотя имя Сигурд делало эту нехитрую уловку бесполезной.

Я, как ни крутился, не смог увидать ничего, кроме изогнутого носа «Змея».

– Там три корабля, парень, – сказал Пенда. – Идут быстро и прямо на нас!

Сигурд рявкнул:

– Всем грести! А ты, Ворон, быстро сюда!

Втащив весло через прорезь и поместив его на подставку рядом с запасными, я подошел к ярлу: тот, корчась от боли, встал на ноги и ухватился за тугую оттяжку.

– Подыщи для этого паршивого козла что-нибудь, чтоб он имел значительный вид, – сказал Сигурд по-английски, показывая пальцем на Эльдреда, который сидел, забившись, как кусок дерьма, в углубление на корме.

Потрепанные усы олдермена дернулись, обнажив улыбку, тугую, как влагалище монашки, когда я развернулся и заспешил к трюму. Отодрав несколько слабо прибитых досок, я заглянул туда, где мы складывали наиболее ценный или хрупкий груз, затем поднял крышку сундука, отогнул покров из пахнущей жиром кожи и на миг позволил себе насладиться видом несметного богатства: серебряных монет, что лежали передо мной, хватило бы на покупку еще одного судна вроде «Змея» или «Фьорд-Элька». Но монеты были нам сейчас не нужны, и я раскрыл другой сундук. В нем, также под слоем кожи, хранилось то, за что любой викинг продал бы зубы собственной матери: серебряные кубки, серебряные цепи, браслеты и кольца, дюжина (если не больше) брошей с янтарем, изумрудами и красивыми завитками из меди, несколько золотых запястий, серебряные ожерелья и кресты (простые и с каменьями), украшенный чеканным золотом переплет какой-то давно пропавшей книги, множество слитков и осколков серебра (иные были длиною с мой указательный палец, а толщиною с большой). На всех изделиях имелись метки, которые оставили владельцы, испытывая добротность металла (а теперь сами кости этих людей помечены клювом ворона или зубами крысы). Мой взгляд привлекло к себе толстое ожерелье, похожее на отрезок крученого серебряного каната. Я, не устояв, провел по нему пальцами: оно было прохладным даже в тот теплый день и увесистым, будто якорная цепь. Носить это ожерелье было под стать ярлу, а то и самому Тору, и я отдал бы что угодно, лишь бы ощутить на своей шее его холодящую тяжесть. Однако оно сделалось бы еще тяжелее под грузом моей гордыни, ибо я не заслуживал вещей и вполовину менее прекрасных. Носить ожерелье ярла, если ты не ярл, – значит навлечь на себя гнев богов и, вероятно, приблизить свой смертный час. Поэтому я бережно отложил драгоценность в сторону, а взамен взял круглую брошь из золота и меди размером с мою ладонь и деревянный крест с рубинами на кожаной веревке.