Четвертый бастион - Вячеслав Демченко Страница 3

Осадная война продолжалась с прежним упорством.

Горчаков так и не воспользовался временным перевесом русских войск.

Союзники ждали подкреплений и замены сдержанного Канробера – французского главнокомандующего – более горячным Пелисье (английский главнокомандующий лорд Раглан разумно самоустранился от командования, к тому же фельдмаршал, по памяти Наполеоновских войн, постоянно путал русского неприятеля с памятным «французом», чем раздражал последних необыкновенно)…

Союзники с завидной настойчивостью, но бесполезно, штурмовали IV бастион, пока вновь прибывший искусный французский инженер генерал Ньель не дал новое и более верное направление осадным работам – Малахов курган, оказавшийся и впрямь ключом обороны. И тут, поговаривают, не обошлось без шпионской интриги, а то и предательства.

Геройские защитники Севастополя, которых, по выражению современников, толкли как в ступке, жаждали решительного боя.

Таков был театр действий, и если дотошный читатель найдет некоторое временнóе смещение событий тактического порядка – пусть сочтет за художественный прием, к которому прибег, например, Франц Алексеевич Рубо, создавая свое бессмертное полотно «Штурм 6 июня 1855 года», где все события этого дня, да и не только, вовсе сведены в один миг.

Март 1855 года,

Севастополь,

IV бастион

Бомба взрыла батарейный бруствер, подняв фонтан больших и малых комков земли, запрокинув плетеные туры [3], и словно вдогон ей по земляной осыпи скатился пехотинец Томского полка с порванной наплечной перевязью. Съехав на животе наперегонки с шипящим чугунным шаром, пехотинец как раз перед бомбой и остановился все в том же лежачем положении, разинув рот и выпучив глаза, в которых отразился искристый огонек фитиля. Раскаленная смерть крутилась и шипела перед лицом перепуганного ребенка, почему-то украшенным сажевыми усами… и с палаческой издевкой оттягивала приговор, пока не дотлеет фитиль.

Но привести его в исполнение так и не успела. Заросший грязью сапог остановил вращение бомбы, и с привычной ловкостью чьи-то пальцы вывернули пробку фитиля. Помилованный поднял глаза, так и позабыв закрыть рот.

– Что там, братец? – нисколько не трудясь перекричать грохот канонады, коротко спросил штабс-капитан у пехотинца, растянувшегося у его ног.

– Л… ложементы [4] заняты неприятелем, ваше благородие, – не сразу вернулся дар речи к спасенному. Потому, приподнявшись на локтях, он хотел было повторить громче, но его спаситель уже кивнул, озабоченно глядя куда-то в сторону, где перепрыгивали через бруствер другие отступавшие. Круто развернувшись, штабс-капитан пошел вглубь бастиона.

Записки русского хроникера

В гарнизоне про Пустынникова Илью Ильича, штабс-капитана 4-го гренадерского стрелкового батальона, говаривали разное, как это обычно и случается, когда никто ничего не знает наверное. Не то чтобы Пустынников отличался скрытностью. Напротив – нрава он был приязненного и вместе с тем вполне независимого, что нечасто случалось в кругу офицерства.

Так уж повелось, что в этой среде один болен карьерным тщеславием и воображает себя ротным Наполеоном, но уже раболепствует батальонному, а иной фрондерствует, не успев на этом поприще, и только строит из себя «непонятого одиночку», однако все зависят от пресловутого «мнения».

Илья Ильич же к «мнению» был искренне равнодушен, карьерного рвения не обнаруживал, но и службой демонстративно не тяготился. В общем, как-то не попадал в «категории» и считался персоной fait sensation – парадоксальной. То – божились одни – видели его на балу у предводителя, когда еще полк квартировал в N-ске, и Пустынников запросто обходился с генерал-губернатором N. N., редкостным снобом. То – уверяли иные – Пустынников-де амикошонствует с унтерами по трактирам и возит за собой цыганку… В общем, один бог знает, чему можно было и стоило верить.

Отсюда и слухи, один другого нелепее, злее иль восторженнее, из которых самый примечательный был толка романтического: мол, штабс-капитан разжалован был за «историю» – и тут, конечно, обязательно замешана некая дама высшего света – разжалован и сослан в действующую армию чуть ли не рядовым, и только в турецкую кампанию выслужился в штабс-капитаны. А до того был… чего уж – врать так врать – самое меньшее майор, а то и подполковник.

Об этом, правда, все больше наши дамы перешептывались, ибо наружность штабс-капитана говорила за «историю». Глаза – непроницаемый тинистый омут, вспыхивающий вдруг желтоватой прозеленью. Романтический шрам вверх от правой брови и пшеничные пряди, его прикрывающие. Опять-таки – ухоженные короткие усики из той же пшеничной половы… [5] А манеры и образованность Илья Ильич вдруг обнаруживал такие, что несвойственны армии вообще, не то что нашему гарнизонному «свету».

Впрочем, справедливости ради надо признать, что «света» штабс-капитан и в самом деле сторонился, поскольку предпочитал ему товарищество унтеров или обер-офицеров своего батальона.

* * *

– Пал Сергеич! – нырнув в горькое пороховое облако, штабс-капитан по хлипкому деревянному трапу взбежал на вал Язоновского редута, изрытый ядрами и наполовину осевший.

Тут на деревянном настиле, устало опершись локтями о корзины с землей, его встретил усталый взгляд капитана первого ранга Раймерса, командовавшего бастионом после ранения Завадского.

– Что вам, Илья Ильич?

В черненой флотской шинели, словно отлитый из бронзы, Павел Сергеич Раймерс явлением был для Севастополя обыкновенным. Не сгибаясь под самым ураганным огнем, он, словно знамя бастиона, всегда был на виду его защитников, внушая уверенность и спокойствие, даже когда неприятель врывался в пушечные порты нижних батарей. И только вблизи этого живого монумента можно было видеть, как ходят желваки под кожей, посеревшей от пороховой гари, какая беспредельная усталость налита кровью в глазах.

– Ваше высокоблагородие… – Пустынников ткнул двуперстием нечистой перчатки к обрезу фуражки. – Позвольте моим людям занять ложементы.

– Да они уж вроде как заняты-с, господин штабс-капитан, – ворчливо заметил Раймерс, присаживаясь на порожний пороховой бочонок и подбирая полы шинели. – Неприятелем заняты. Сами видели, далее ложементов отогнать басурман не удалось, – он невольно заглянул за спину штабс-капитана. – А что это вы сами за батальон, а, Илья Ильич? Командиры-то ваши где?

– Майор Шабрин на той стороне бухты остался, не упредил же француз, что пойдет нынче, – поморщившись на фонтанчик земли, брызнувший через плечо, штабс-капитан отряхнул красный погон с литерами «ГС». – Капитан Антонов контужен [6] в руку, так что я старший остался. Так мы отобьем ложемент, ваше высокоблагородие? Промешкаем – французы его к своей траншее присоединят, тогда уж мы их точно оттуда не выкурим.