Викинг. Побратимы Меча - Тим Северин Страница 36

Мореходы дают своим кораблям имена-прозвища. Я плавал на «Ныряльщике» — его сильно подбрасывало на волне; на «Брюзге» — на нем почти невозможно было идти круто к ветру, а «Решето» явно требовало, чтобы из него постоянно выкачивали воду. Корабль, который должен был отвезти нас в Исландию, получил от корабельщиков прозвище «Обрубок». Человек, который строил его много лет тому назад, намеревался сделать судно почти вдвое большим, и уже успел соорудить переднюю часть, прежде чем понял, что у него кончаются деньги. В Исландии корабельного леса нет, и дерево для кораблей приходится возить из Норвегии. Цена на лес в тот год резко выросла, и строитель «Обрубка» оказался кругом в долгах. Поэтому он укоротил судно, пустив на корму весь лес, какой у него оставался. Вот так и вышло, что нос корабля получился прекрасным, самым что ни на есть мореходным. А корма незадачливой, низкой, неуклюжей и неповоротливой. И это едва не привело нас к гибели.

Кормчий знал, что тяжелому тихоходному «Обрубку» нужно шесть погожих дней, чтобы доплыть до Исландии.

— В эту пору, может статься, повезет нам с погодой, и выдастся неделя попутного восточного ветра, — сказал он. — Только как бы погода под конец не обернулась непогодой, вот тогда беда нам будет.

В конце концов, его чутье на погоду — а может быть, подстрекнула наша плата, — подсказало ему, что настало самое время, и мы отплыли. Поначалу все шло хорошо. Восточный ветер не стихал, и мы, подвигаясь вперед, миновали уже место, где встретилось нам множество китов, а это значило, что скалы и утесы Фарерских островов остались позади. Хотя я плыл не бесплатно, все же в свою очередь готовил еду на плоском очажном камне у основания мачты и помогал управляться с парусами, вычерпывал воду из трюма и всегда был готов подсобить. Греттир же, напротив, погрузился в свое угрюмство. Он, закутавшись в плащ, лежал на палубе, выбирая самые укрытые от ветра места, и мешал работать корабельщикам. И даже когда ему самому было ясно, что он мешает, не желал он подвинуться, а корабельная дружина, всего восемь человек, слишком страшились прославленного драчуна, чтобы стащить его с места. Только зло поглядывали на него да отпускали на счет него замечания, толкуя о ленивых мужланах, чем обычно сами доводили себя до праведного гнева на его праздность. Греттир же только ухмылялся и в ответ обзывал их бестолковой деревенщиной, каковая чувствует себя в море не лучше рабов. Я же, будучи другом и спутником Греттира, был совершенно сбит с толку его грубым поведением, хотя и понимал, что вмешиваться не стоит. Когда он в таком мрачном настроении, что ему ни скажи, он еще больше заупрямится. Так что мне приходилось мириться с презрительными насмешками моих товарищей по плаванию, когда те спрашивали, как это мне удалось подружиться с таким невежей. Я сдерживался и всякий раз вспоминал, что, не вмешайся Греттир, я, скорее всего, кончил бы жизнь в той стычке в таверне, в Нидаросе.

«Обрубок» тащился вперед. Несмотря на свои немалые годы, корабль нас не подводил, впрочем, благодарить следовало трудолюбивых корабельщиков да попутный ветер. Только ветер, к несчастью, оказался коварным. Дуя с востока, он погонял судно, к нашему удовольствию, в нужном направлении, однако набирал силу. Поначалу никто не жаловался. Ветер усиливался постепенно, и управлять кораблем было нетрудно. Команда приспустила парус и казалась довольной. «Обрубок» летел по воде с такой быстротой, какой они от него никогда и не ждали, а главное — в нужном направлении. Под вечер ветер еще усилился. Мореходы добавили канатов-растяжек для поддержания мачты, еще приспустили рею и проверили, нет ли на палубе чего непривязанного, чтобы не покатилось и что-нибудь не сломало. Те, что помоложе, как будто встревожились. И вот на третью ночь плавания застонали снасти — страшный звук, грозный знак, говорящий, что «Обрубку» приходится тяжко. На рассвете нам явилось море, все покрытое грядами высоких волн с пенными гребнями. Теперь уже встревожились и старшие корабельщики. Проверяли трюмы, не прибыло ли в там воды, сочащейся сквозь швы обшивки. Корабль сильно качало, и хорошенько прислушавшись, можно было различить стон тяжелого корабельного остова, басовитый по сравнению с переливчатым воем ветра. К полудню кормчий приказал вовсе убрать главный парус и поставить временный, штормовой, на короткой рее на уровне борта. Этот штормовой парус размером был не больше плаща, но к тому времени ветер задувал с такой силой, что этого клочка хватало, чтобы судно слушалось руля. Сам кормчий и его наилучший подручный стояли у руля, потому что каждая накатившаяся волна грозила сбить корабль с курса, и он вовсе потерял бы управление. Держаться прежнего направления, равно как и лечь в дрейф и ждать, пока шторм стихнет, — об этом и думать было нечего. Слишком неуклюжий «Обрубок» без парусов и с кормилом на наветренном борту не мог бы идти по волнам. Он просто перевернулся бы. Держать прямо по ветру, и пусть волны накатываются, не причиняя большого вреда, — это было наилучшим решением.

Однако тут сказался изначальный огрех в его устройстве. У остойчивого торгового судна, построенного правильно, по норвежским образцам, обводы кормы такие, что корабль без труда переваливает с волны на волну, словно чайка, сидящая на воде. Но «Обрубок» с его широкой безобразной кормой для этого не годился. Он не поднимался на волну, а неловко упирался в нее, подставляя зад. И море отвечало в гневе. Волна за волной в бешенстве разбивались об эту неуклюжую корму. Суденышко наше сотрясалось при каждом ударе. А гребень волны, встав на дыбы, обрушивался на корабль, прокатывался по нему, заливая открытый трюм. Не нужно было быть опытным мореходом, чтобы понять грозящую нам опасность: коль скоро судно наберет чересчур много воды, оно либо потонет под лишним весом, либо от воды, качающейся в трюме, потеряет остойчивость. В этом случае оно просто перевернется и утащит нас с собой на дно.

Не ожидая приказа, вся корабельная дружина — в том числе и я — стала отчаянно вычерпывать воду, пытаясь вернуть ее туда, где ей место. То был нескончаемый тяжкий труд. Черпали деревянными бадьями, передавая из трюма на палубу — каждый своему напарнику, а тот шел к подветренному борту, выливал бадью и карабкался обратно по вздымающейся и скользкой палубе, чтобы вернуть посудину работающему в трюме. Это превращалось в бесконечный отчаянный круговорот, по мере того как все больше и больше воды переливалось внутрь через дурно построенную корму «Обрубка». Кормчий делал все, что мог сделать в таком положении. Он старался не подставлять корму под прямой удар волны и велел бесполезный теперь главный парус установить наподобие волнолома, отводящего гребни, накатывающиеся на борт. Однако то было лишь отсрочкой. После целого дня безостановочного черпания мы поняли, что «Обрубок» начинает проигрывать битву. Час от часа он становился все неповоротливее, а черпальщики в трюме стояли в воде уже по бедра. А еще утром было ниже колен. Корабль медленно погружался в свою могилу.

Все это время, пока мы старались спасти корабль, Греттир лежал на палубе, как мертвый, повернувшись лицом к борту, промокнув до костей и не обращая на нас внимания. Поведение его было непостижимо. Поначалу я думал, что он — один из тех несчастливцев, которые так страдают от морской болезни, что утрачивают все чувства и становятся как живые покойники, будучи не в состоянии пошевелиться, какая бы опасность ни грозила. Но Греттир был не из таковых. Время от времени я замечал, как он поворачивается, чтобы размять кости на жесткой палубе. Он вел себя непостижимым образом, и я спрашивал себя — неужели он столь покорствует судьбе, что решил спокойно встретить смерть, уготованную ему Норнами?