Короли Вероны - Дэвид Бликст Страница 4

Чоло выжидал, вслушиваясь в шум за дверью. Есть ли при младенце нянька? Наверняка нет. А если и есть, спит мертвым сном. Который через несколько минут станет для нее единственно возможным состоянием. Чоло ухмыльнулся и стал смотреть в окно, давая глазам привыкнуть к лунному свету. Он вознес мольбу Господу, чтобы облако скрыло месяц, но по зрелом размышлении переадресовал ее дьяволу.

Кто бы ни услышал мольбу об облаке, она тотчас была исполнена. Лестница погрузилась во мрак. Чоло осмелел. Он занес кинжал и рывком открыл дверь.

В детской было темно, хоть глаз коли. Пришлось опять помедлить на пороге, чтобы глаза привыкли к полному мраку.

Ребенок по-прежнему тихонько всхлипывал. Чоло скосил глаза в угол, откуда доносились звуки, и ему показалось, что он различает очертания колыбели. Он опустил руку с кинжалом — выбранный им первоначально размах явно был несообразен размерам жертвы. Чоло сделал шаг в комнату, продолжая держаться за косяк.

Из угла метнулась тень. От резкого сухого звука Чоло вздрогнул. Внезапно в груди у него словно что-то взорвалось. Очнулся он в коридоре на полу. Значит, его чем-то ударили, чтобы оглушить. Свободной рукой Чоло нащупал деревянную стрелу, торчавшую из грудины. Машинально стал перебирать перья. Он стонал, но не решался выдернуть стрелу.

Со скрипом отворилась вторая дверь. Покров со светильника сорвали, и Чоло на мгновение ослеп. Свет приближался, заполняя собой все пространство, будто сиял в руках самого ангела мщения. Наконец ангел — весь в белом — остановился прямо над Чоло. Точнее, остановилась. Ибо это была женщина. А белые одежды означали траур.

— Значит, не насмерть? Очень хорошо.

— Святая Мадонна… — попытался произнести Чоло. На губах остался металлический вкус крови.

— Тише!

Женщина с одной стороны от Чоло поместила свечу, а с другой — орудие мщения, маленький лук. Вероятно, она ушибла руку, когда стреляла, потому что стрелу из груди Чоло выдернула левой рукой.

За ангелом маячила еще одна тень — молоденькая девушка с младенцем. С тем самым младенцем, за жизнью которого пришел Чоло. Он не знал, мальчик это или девочка — дитя еще не вышло из возраста пеленок, с виду было не определить, а заказчика Чоло спрашивать не стал. Ему хотелось спросить сейчас, но было больно даже дышать.

Женщина-ангел тряхнула головой. Переливчатым, по мнению Чоло, прелестным голосом она произнесла:

— Меня интересует только его имя.

— Я…

— Вы не поняли вопроса, любезный?

— Да простит меня… ваша милость, это женщина.

Ангел кивнул, однако не улыбнулся. А Чоло очень хотелось увидеть ангельскую улыбку. Он умирал. И ему необходимо было утешение.

— Простите меня, мадонна.

— Бог простит.

Его собственный кинжал поблескивал слева от бледной ангельской руки. Чоло сделал над собой усилие, чтобы закрыть глаза и не видеть, как вытекающая жизнь обагряет плиточный пол.

Той же ночью на дороге в Верону

— «О», характерное для Джотто.

У Пьетро успело сложиться впечатление, что отец диктует ему даже сны. Вот и сейчас он — казалось, специально — подбирал такие слова, которые превращали сон в навязчивый полубред. Пьетро стал сниться камень, на котором кисть выводила правильный круг.

Художник выбрал красную краску. Круг получился кровавый.

— Пьетро, я с тобой разговариваю.

Пьетро подскочил в трясущейся карете.

— Извините, отец.

— Проклятые кареты. Ты не находишь, Пьетро, что в наше время у человека слишком много удобств? Вот в седле ты бы ни за что не заснул.

Шторы были опущены, но и в темноте Пьетро живо представлял отца: длинное, худое лицо сделалось еще длиннее от недовольной гримасы. Моргая и изо всех сил стараясь не раззеваться, Пьетро произнес:

— Я не спал. Я думал. О чем вы говорили, отец?

— Я ссылался на легендарное «О» великого Джотто.

— А-а-а… Почему?

— Почему? Ты спрашиваешь почему?! Потому что ничего не может быть возвышеннее размышлений о совершенстве. В данном случае это еще и метафорично. Человек заканчивает жизнь в том же состоянии, что и начинал. — Отец выдержал многозначительную паузу.

На плече Пьетро мирно посапывала голова младшего брата.

«Поко, значит, позволено спать. А я, значит, сиди и слушай отцовы рассуждения. Создавай, так сказать, эффект аудитории».

Пьетро приготовился к очередной цветистой фразе, однако услышал, к своему удивлению, совсем простые слова.

— Да, мы заканчиваем жизнь там же, где начали. Очень надеюсь, что так оно и есть. Может, и я однажды вернусь домой.

Отец сразу показался стариком.

Пьетро потянулся к нему, а голова Поко плавно сползла на сиденье.

— Конечно, отец, вернетесь! Теперь, когда работа ваша опубликована, должны же эти болваны понять, кого изгнали! Они позовут вас обратно! Хотя бы ради того, чтобы с гордостью именоваться вашими соотечественниками.

Поэт горько усмехнулся.

— Мальчик мой, как же мало ты знаешь о гордости! Разве не гордость заставила их изгнать меня?

«Нас, — подумал Пьетро. — Изгнать нас».

Мелькнул свет, и позади возникло шевеление — Джакопо сонно мотал головой. Пьетро попытался вызвать в себе укол совести за злорадство: ага, и брат проснулся!

— Даже звезд нет, — пробормотал Джакопо, выглянув в окно.

— В это время суток их никогда не бывает, — констатировал отец. Крючковатый нос навис над его жесткой черной бородой. Глаза поэта были глубоко посажены, словно специально для того, чтобы легче уходить в тень. Отчасти именно из-за этой особенности Данте Алагьери называли дьяволом.

Свет оказался не предвестником утра. Он исходил от факелов в руках сопровождающих карету. Путешествовать ночью без охраны было опасно. Правитель Вероны снарядил целый отряд для защиты своего гостя.

Верона. Пьетро не случалось бывать в этом городе, хотя отец сюда уже приезжал.

— «О» великого Джотто, — произнес Пьетро. — Отец, вы ведь думали о Вероне?

Данте кивнул, пригладил бороду.

— Что это за город? — спросил Пьетро.

Джакопо оторвался от окна и тоже стал слушать.

Отец улыбнулся. Пьетро не привык к его улыбкам и сейчас поразился, насколько одно мимическое движение способно изменить лицо. Перед ним сидел молодой человек.

— Ах, Верона, восходящая звезда Италии! Город сорока восьми башен. Родина Большого Пса. Мое первое пристанище. — Последовала пауза, затем слово «refugio» [5] подверглось повторению и дегустации и наконец было отложено до лучших времен. — Да-да, здесь приняли того, кому отказали в других городах. Что за глупцы! Я прожил в Вероне более года. Я дважды наблюдал приход к власти семейства Палио. Полководцем тогда был Бартоломео — честнейший человек и вдобавок необычайно жизнерадостный. Теперь я понимаю непоправимость ситуации. Когда место Бартоломео занял его брат Альбоино, я решил уехать. Что хорек против гончей? Кроме того, на мое решение повлияла некрасивая история с Капеллетти и Монтекки.