Гиблое место - Сергей Шхиян Страница 42

— Если каждый русский человек будет радеть о благе государя и своего отечества, будет жить по заповедям господним, то земля наша расцветет в православном благолепии и изобилии, — вполне серьезно заявил Кузьма.

Против этого возразить было нечего, кроме того, что никто не брался научить, каким образом заставить всех мирян быть идеальными гражданами.

— Нет, ты не просто Кузьма, — иронично заметил я — ты гражданин Кузьма Минин!

— А что в том плохого? — удивился собеседник. — Я от своего батюшки не открещиваюсь.

— Что значит «не открещиваешься», ты что, Кузьма Минин?

— Ну да, Кузьма Минич Захарьев по прозвищу Сухорук, а что в том плохого?

— А почему ты сказал, что ты говядарь? — ошарашенно спросил я, во все глаза рассматривая будущего национального героя.

— Потому, что торгую говяжьим мясом.

— Погоди, значит, ты нижегородский земский староста Кузьма Минин?

— Нету нас в Нижнем Новгороде такого земского старосты, а из нижегородских посадских людей я один есть Кузьма Минич.

— Минич или Минин?

— Сие суть одно и тоже есть, Минин означает сын Минича. А откуда ты про меня знаешь? Я тебе про своего батюшку ничего не сказывал.

— Слухом земля полнится, — еще не придя в себя от неожиданного открытия, сказал я. Потом напряг память, пытаясь вспомнить еще что-нибудь про легендарного спасителя отечества. Однако ничего другого, как его памятник на Красной площади в компании с князем Пожарским, в голову не пришло.

— А князя Пожарского ты знаешь? — на всякий случай, спросил я. Кто знает, может быть, народные герои уже познакомились в предвкушении будущего сотрудничества и стояния в одной компании вблизи лобного места.

— Слышал про такого, его у нас в Пурехе под Нижним имением пожаловали.

— А сам ты с Дмитрием Михайловичем Пожарским не знаком?

— Это, который стряпчий с платьем?

— Вряд ли, тот Пожарский, скорее всего, воевода. А что значит стряпчий с платьем? Портной какой-нибудь?

— Нет, стряпчие — это царские слуги. «С платьем» те, что царской рухлядью и сукнами заведуют.

— Первый раз такое слышу, — признался я. — Тот Дмитрий Михайлович, о котором я слышал, военачальник.

— Такого не знаю. Так что, про меня боярыня разумеет, пустит с тобой в поход?

— Она-то пустит, — неуверенно начал, я, — только думаю, тебе лучше домой вернуться.

— Ты же обещал меня взять с собой! Что я, зря вместе с мальцами столько дней саблей махал и из лука стрелял!

— Да, нет, не зря, но ты у нас вроде как национальное достояние…

— Это ты по-каковски говоришь, я что-то таких слов не понимаю?

— По-русски… Если очень хочешь, конечно, пойдем, будешь набираться стратегического опыта.

— Опять темнишь, — обиделся Кузьма, — и что это вы, ливонцы такие люди заковыристые!

— Почему ты решил, что я ливонец?

— Это любому ясно, по-нашему понимаешь хорошо, а говоришь худо. Я в Ливонии коров торговал, и вашу речь не однова слышал.

— Тогда тебе виднее, ливонец так ливонец.

Что делать с Мининым, я не знал. С одной стороны, вроде бы будущий народный герой, и рисковать его жизнью в опасной экспедиции не следовало. С другой стороны, он, чтобы стать героем, должен набраться опыта и знаний.

После размышлений я решил не грузить себя переживаниями об ответственности за судьбу спасителей отечества и пустить все на волю обстоятельств. Фортуне, в конце концов, виднее, что кому делать в этой жизни.

…Оставшиеся до отправления в поход два дня мои «молодые бойцы» тренировались, как черти, с утра до ночи. Конечно, полноценных воинов из них пока не получилось, но и я был не Суворов, так что каков поп, таков и приход. Во всяком случае, несколько человек уже лучше меня стреляли из лука, а Иван Крайний смог отразить две из пяти моих сабельных атак.

Иван получил свое прозвище Крайний из-за положения их избы в селе. Было ему, по моим подсчетам, лет девятнадцать, был он статен, красив, да и других талантов отпустил господь Бог крестьянскому сыну достаточно. Единственно, чем он был обделен, это происхождением. Положение кабального холопа полностью перечеркивали его будущее. Отец Ивана, как и многие русские крестьяне, по своей простоте и от безысходной бедности попал к боярам в полную, едва ли не вечную кабалу.

Увы, такое случалось очень часто. Помещик давал свободному или беглому крестьянину в кредит деньги на обзаведение имуществом. Потом этот долг обрастал непомерными процентами, пока не делался непогашаемым и наследственным.

Кабальное холопство было одним из способов земледельцев прикрепить крестьян к своей земле и сделать их бесплатными рабочими. Власти же весьма снисходительно смотрели на этот помещичий беспредел. Их целью было не определить отношения крепостных людей к владельцам, а обеспечить свои собственные, государственные и финансовые интересы; определение юридических свойств того или другого отношения крепостных людей к владельцу вовсе не входило в расчет правительства.

У тех, кто попадал в долговой капкан, было только два выхода: бежать к другому «доброму» помещику и надевать новое ярмо или подаваться в казаки. Оба выхода были приемлемы для людей одиноких или безответственных. Остальные постепенно смирялись со своей участью и утешали себя пословицами: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день».

Ближе познакомившись со своими «дружинниками», я услышал много подобных историй. Сделать что-либо для всех этих людей я не мог, оставалось только им сочувствовать. Впрочем, не все было так безрадостно. Богатые Морозовы не обирали своих многочисленных крестьян и холопов до последней нитки, как это зачастую делали мелкопоместные дворяне. И люди жили, как везде и всегда на земле, старались выжить, находили свои маленькие радости, плодились и размножались…

Управляющий морозовским имением, бывший подьячий, грамотный и неглупый человек, явно не был душегубом и грабителем. Жил он по своей совести, рачительно управлял вотчиной, казнил и жаловал по своему усмотрению, как и любой начальник его ранга во все обозримые времена.

Этот подьячий принял живое участие в подготовке и экипировке нашего воинства. Кроме оружия казанков, которое мы привезли с собой, у Морозовых нашелся и собственный арсенал белого оружия, так что самых способных селян удалось укомплектовать ничуть не хуже, чем государевых стрельцов. Остальным достались самодельные луки и рогатины, выкованные местным кузнецом. Конечно, луки и рогатины были уже анахронизмом. В регулярной царской армии существовал целый арсенал огнестрельного оружия. Для этого ручного оружия существовало общее название пищаль; так назывались, впрочем, не только ружья, но и пушки.

Ручные пищали или «ручницы», которые носили за спиной ратники, назывгли «завесными» в отличие от «затинных», принадлежавших артиллерии. Ручницы иногда еще называли самопалами. Существовали еще «недомерки» или короткие пищали, винтовальные — нарезные, тройные — о трех стволах, двойные перевертные, т. е., двуствольные. В конце XVI или начале XVII веков в употребление вошли карабины и пистоли или, как их позже стали называть, пистолеты. В это же время на вооружении были «пистоли с топорками», что-то вроде смеси ружья и алебарды. С запада уже завозились мушкеты, отличавшиеся от фитильной ручницы длиной ствола, большим калибром и употреблением при стрельбе «подсошки», на которую опиралось дуло. Вооруженные огнестрельным оружием стрельцы носили через левое плечо ремень, как его тогда называли, «берендейку» с привешенными к ней «зарядцами под кровельцами», выдолбленные из дерева и оклеенными кожей патронташи. К «берендейке» привешивались также сумка фитильная, сумка пулечная и рог для пороха.