Шехерезада - Энтони О'Нил Страница 47

— Мне нужны воины! — рявкнул он. — Опытные следопыты, разведчики. А ты мне суешь миску мидий.

— Все равно, именно эти мужчины признаны спасателями.

— Теперь ты говоришь без особой уверенности.

— Дело не в уверенности, о повелитель. Этот…

Его перебил серьезный монах, шагнув вперед с помощью палки, изо всех сил стараясь выражаться членораздельно.

— «Чтоб вытащить спасителя из неволи, как булыжник из мостовой»… — процитировал он начало третьей строфы, но так путал слова от волнения, что вполне мог бы объясняться по-китайски.

Гарун, не открывая рта, точно боясь заразиться, разглядывал брызгавшего слюной седовласого старца со смешанным чувством отвращения и благоговейного страха. Мужчина высокий, некогда явно грозный, теперь просто развалина…

— Это еще что такое? — выдавил он сквозь стиснутые зубы.

— Тот самый монах, — пояснил ибн-Шаак, шагнув вперед с отцовской заботливостью. — Теодред, монах, принесший пророчество. Его ты хотел видеть, о повелитель.

Трясясь от возбуждения, Теодред скупо приветствовал Столп Ислама.

— Я явился во имя Господа Иисуса Христа, святой Девы Агаты и могущественной сивиллы Кумской, — объявил он, выпаливая неразборчивые залпы. — Проделал путь от берегов Сицилии, из обители блаженного Георгия под эгидой Византийского патриархата и Святейшего престола. Пришел с древним пророчеством, чтобы помочь халифу Востока в трудную минуту.

Гарун сморщился, слушая нескладные речи, и переспросил:

— Что он говорит? Я, кажется, разобрал слово «пророчество».

Монах кивнул, взволнованно шевеля узловатыми пальцами: по крайней мере одно слово прозвучало разборчиво.

— Нубуат, — повторил он. — Пророчество!

Гарун громко фыркнул, вновь вспомнил, что не следует проявлять нерешительность, и прямо обратился к монаху с желчным выражением на лице:

— Пророчество при тебе, старик?

Монах кивнул.

— Где ты его прячешь?

Монах приложил руку к груди.

Гарун заставил себя взглянуть в остекленевшие глаза:

— Тогда дай мне.

Монах на мгновение отпрянул. Он и так уже с огромным риском выкрал фрагмент. А теперь его надо отдать…

— Дай мне увидеть своими глазами, — приказал Гарун.

Монах задохнулся. Шла борьба его воли и воли халифа, но он не мог противиться. Слишком далеко зашел. Слишком был близок к смерти. Поэтому сунул дрожавшую руку под рясу, словно в каменную трещину за волшебной лампой. Все посмотрели. Все услышали, как зашуршали одежды; точно сухие листья, зашелестел и старый пергамент, который монах вытащил на свет. Все видели, как пристально взглянул на страницу повелитель правоверных, точно с таким же вздохом, с каким смотрел когда-то на кольцо аль-Джабаль. Все заметили страдальческую гримасу старого монаха при мысли о возможной утрате, словно он выпустил на волю мистическую голубку.

Халиф невольно выдохнул, завладев листом, чувствуя в пальцах хрупкий волокнистый пергамент. Взглянул на вязь букв — латинский перевод, сделанный для римских императоров, не имеющий для него ровно никакого смысла, он и не мог не почуять некую загадочную связь с рухнувшими империями, давно истлевшими в прах костями. Он как будто смотрел сквозь какое-то потайное окно на события, которых не должен видеть человеческий глаз.

— Третья, четвертая строфа, — старался растолковать монах, тыча трясущимся пальцем, и Гарун, следуя указаниям старика, притворился читающим и понимающим, потом решил, что с шарадой не справится, и в любом случае больше не может держать пергамент в руках — пальцы жжет.

— Ты, — обратился он к ближайшему писцу, — языки знаешь?

— Многие.

— Переведи. — Халиф протянул ему пергамент. Теодред побелел.

— Третью и четвертую строфы?

— Хоть что-нибудь.

Писец осторожно взял лист, поднес к глазам на расстоянии вытянутой руки, как почтительный школьник, нашел нужное место и начал поспешно читать, стремясь произвести впечатление своими переводческими талантами:

— «Чтоб вытащить сказителя из неволи»…

— Помедленнее, — сразу одернул его Гарун, — и погромче. На манер муэдзина.

Писец, прокашлявшись, начал снова выразительно декламировать, и пророчество многовековой давности гулко разлетелось по залу.

Чтоб вытащить сказителя из неволи, Как булыжник из мостовой, Ищи семерых, не ведающих о своей доле, Принесенных ветром и водой. Увечного, наказанного вора, Минотавра, гиену, отбившегося от стаи льва, К ним добавь еще черного фантазера, И цезаря с моря — вот тебе мои слова.

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем эхо заглохло, после чего Гарун приказал перечитать еще раз. И еще. Монах с восторгом наблюдал, как халиф окидывает критическим взглядом упомянутую семерку, стараясь расставить каждого по своим местам. Минотавр — конечно, гигант. Увечный — наверное, придурок с повязкой на одном глазу, а может быть, и безрукий мужчина. Нет, он, скорее, наказанный вор. А черный фантазер не кто иной, как стоящий рядом с ним юноша, чернокожий, неопытный. Цезарь с моря, разумеется, тот, кто назвал себя капитаном, просоленный, с бронзовой кожей, весь в шрамах.

А гиена и лев, отбившийся от стаи? Гарун нетерпеливо запыхтел.

— Да, — молвил он, требуя от кого-нибудь объяснений, — это может означать кого угодно.

— Я догадываюсь, — вмешался ибн-Шаак, — что повелитель правоверных затрудняется с опознанием некоторых спасателей.

— Догадливость тебя впервые не подвела.

— Монах мне все объяснил, — доверительно сообщил ибн-Шаак. — Например, гиеной называют того, кто все время хохочет. — Он указал на кстати захохотавшего Даниила.

Гарун недоверчиво хмыкнул;

— А отбившийся от стаи лев?

— Некий пария, о повелитель. Одиночка. Возможно, намек на одетого во власяницу мистика.

Он кивнул на Исхака, неотрывно смотревшего в ковер.

Гарун презрительно фыркнул. Он, как правило, не терпел отведенного взгляда, считая суфиев, мистиков, гази [54] столь же неуравновешенными, как и христианских монахов. Прищурился на указанного мужчину, но что-то непреодолимо его отвлекло. Возникло мимолетное ощущение, будто видит кого-то знакомого, которого узнавать нежелательно. Вместо Исхака он шагнул к усмехавшемуся Даниилу и спросил: