Падение Хаджибея. Утро Одессы - Юрий Трусов Страница 5

Враги

Ранним утром Семен Чухрай разбудил Кондрата. Тот чувствовал себя худо и только с помощью товарищей мог сесть в седло. Видимо, нервное напряжение, в котором жило истерзанное панской тюрьмой тело Кондрата, израсходовало последние его силы.

Покидая лагерь, запорожцы прощались друг с другом. Они разбились на группы и разъехались в разные стороны по слободам и зимовникам Ханщины. А три больших отряда поехали по дороге, ведущей в многолюдные городки – Ананьев, Бобринец, Голту. Этими городками управляли сераскиры Едисанской орды. Семен Чухрай с Кондратом Хурделицей и пятью товарищами направились в родную слободу, к которой вела еле заметная тропа вдоль холмистого берега Тилигула.

Ветерок, прилетевший с прохладной утренней реки, освежил Кондрата. Он почувствовал себя лучше. Не так кружилась голова, он крепче сидел в седле. Это позволило маленькому отряду без остановки проехать по степи несколько верст. Когда казаки сворачивали в балку, вдруг раздался резкий пронзительный свист. Пернатая стрела пролетела на локоть впереди лошади Коржа. Казаки выхватили из ножен сабли и остановились.

Из высокой травы наперерез им выехало с десяток татарских конников. Ордынцы были одеты в полосатые холщовые халаты и лисьи шапки. У каждого наездника в руках был лук и пучок стрел. Татары остановились шагах в двадцати от казаков. Их вожак, в знак своих мирных намерений, спрятал стрелы в сагайдак и вплотную подъехал к запорожцам.

– Воевать ёк! [5]– крикнул он.

– Ёк, ёк, – подтвердил Чухрай и спросил по-татарски: – Что надо?

– Наш мурза здесь пасет стада, – показал на степь татарин. – А кто вы будете? И зачем перешли Тилигул? [6]

– Едем сюда к родным.

Этот ответ Чухрая не понравился ордынцу.

– А зачем вчера вас десять десятков перешло сюда? Зачем?

– От нехороших людей уходили к своим родным, – повторил Чухрай и прямо посмотрел в раскосые глаза татарина.

Тот помолчал несколько мгновений, словно обдумывая новый вопрос.

– Жить у нас будете?

– Жить будем.

– Тогда говори где, чтоб мурза знал, куда за десятой долей [7]приехать.

– Когда осядем на месте, то известим, – сказал Чухрай, мысленно проклиная татарина.

Ни ему, ни его товарищам вовсе не улыбались будущие наезды ордынцев за десятиной.

Татарин подъехал к Чухраю. На плоском лице его, обросшем редкими седыми волосами, показалась улыбка.

– Алаша якши! [8]– сказал он и погладил грязной, в коросте рукой морду коня Семена Чухрая. Семен знал обычаи и нравы кочевников Дикого поля: здесь похвалой лошади намекали, что ее нужно подарить. Семен полюбил своего рыжего жеребца и не хотел с ним расставаться. Поэтому, едва сдерживая раздражение, он, в свою очередь, погладил вороного приземистого иноходца ордынца.

– Да и у тебя не хуже, – ответил он.

Но в глазах татарина уже вспыхнули алчные огоньки.

– Давай, казак, меняться, давай! – обрадовался кочевник, не отрывая руки от гривы жеребца. – Я — Ураз-бей, сын Оказ-мурзы, даю тебе за твоего коня своего и в придачу еще одну кобылу…

Чухрай понял: только суровостью можно пресечь домогательства сына мурзы.

– Я, достопочтеннейший Ураз-бей, не меняю коня, как не меняю друга.

– Тогда сам Оказ-мурза отберет его у тебя, неразумный казак, – рассвирепел татарин.

– Даже хан не отберет моего коня, пока у меня есть вот это. – Улыбаясь, Чухрай поднес к носу Ураз-бея дуло пистолета. – Видишь? А стреляю я вот как. – Семен порылся в кармане шаровар, достал оттуда небольшую золотистую айву. Дружески подмигнув татарину, он высоко подбросил айву над головой и выстрелил в нее из пистолета. Расщепленная пулей айва разлетелась на мелкие куски.

– Смотри, так будет с башкой любого, кто захочет отнять у меня коня, – сказал Семен, глянув из-под седых бровей на ордынца.

Тот схватился было за рукоятку своей кривой сабли, но, увидев, что казак быстро спрятал в кобуру дымящийся пистолет и взялся за другой, заткнутый за кушак, выругался и, метнув полный ненависти взгляд на Чухрая, круто повернул коня. Через мгновение Ураз-бей и его ордынцы скрылись за холмом.

– Промахнулся басурман, – сказал Корж, – промахнулся. А если бы татар поболее было, взяли б они нас в сабли. Смотри, война с турком не так давно закончилась, а они снова рыщут… Теперь сын мурзы всю жизнь на тебя, Чухрай, будет обиду держать.

– Знаю, – ответил Семен. – Да иначе, хлопцы, нельзя. Дать басурману поблажку раз, он потом с шеи не слезет…

Казаки невесело засмеялись. Хотя татары ускакали, но было ясно, что они затаили обиду, наверное, не только на одного Чухрая и при случае постараются отомстить. Казакам был чужд страх перед ордынцами, но они уже вдохнули тревожный воздух Ханщины, где хозяйничали их исконные враги.

С невеселыми думами сечевики молча продолжали свой путь, пока не въехали в небольшую балку, на дне которой журчал ручей. Встречный ветерок донес кизяковый дымок родной слободы.

С какой-то грустной радостью в душе остановил коня Кондрат Хурделица у своей землянки-поноры. За год здесь ничего не изменилось. Только тополя да вишни около хаты стали как будто ветвистей, прикрывая густой листвой заросшую травой крышу. Дым от летнего очага, как и прежде, лениво переваливаясь через обмазанный глиной плетень и низко стелясь, уползал в крапиву.

Кондрат соскочил с лошади и стал привязывать ее у коновязи родного дома. Вдруг хорошо знакомый голос ласково окликнул его по имени. Молодой казак оглянулся и увидел пожилую женщину. Босая, седоволосая, она остановилась у калитки, изумленная его внезапным появлением. Кондрат хотел было, как подобает побывавшему в битвах сечевику, пройти в хату и там уже поведать ей обо всем. Но случилось не так. Только встретил сын вопрошающий взгляд матери, как две слезы покатились по его щекам, и он стремительно бросился ей навстречу:

– Мамо, не видать нам более батька нашего…

Два дня лежал Кондрат в отчем доме. Хворь, что начала его одолевать еще в дороге, не проходила. В маленькое окошечко у изголовья больного скупо проникал свет, зато заглядывали венчики степных цветов, стебли мяты и седоватой полыни. Прелые запахи растений и сырой земли наполняли горенку, словно чащобу какого-то полутемного овражка. Сырой спертый воздух не способствовал поправке молодого казака. Избитая спина и грудь болели, кровоподтеки не сходили. Кондрата мучил лихорадочный жар, сменявшийся ознобом.