Тайны острова Пасхи - Андрэ Арманди Страница 7

Глава II. Один знает ― пять желают

― Смирно, Табаро! Смирно, старый пес! Это еще не твой хозяин; это только ветер стучится в окно.

Плохо убежденный этими словами, громадный пес обнюхивает порог, за которым тяжелая дубовая створка двери обита гвоздями, нетерпеливо визжит, нервно зевает и медленно возвращается греться, растянувшись на каменных плитах перед огромным очагом, где огонь пожирает толстые поленья каштанового дерева.

― Если в такую погоду нотариус приедет, то это будет значить, что у него возвышенное понимание своих обязанностей, ― говорит Корлевен, протягивая к огню длинные ноги в гетрах и пуская к выступающим балкам высокого потолка облако табачного дыма из своей трубки.

Сказав это, Гартог вновь погружается в тщательное изучение газеты, которую он широко развернул на старинном столе с массивными ножками, на одном углу которого еще стоят остатки нашего ужина.

― На вашем месте, Флогерг, я бы просто сел в печь, ― шутливо возобновляет разговор Корлевен.

Флогерг примостился на низком табурете перед поджаривающим его огнем, бросающим на его угловатое лицо пламя пожара. Плечи его передергивает дрожь.

― В этой большой казарме замерзнешь, ― говорит он низким и слабым голосом. ― Все старые камни, из которых она сложена, излучают холод и ипохондрию. Если доктор Кодр будет еще медлить употребить нас в дело, то, право, мне очень хочется начать течение дел с той самой точки, на которой я остановился, когда встретил его.

Он бросает в очаг тяжелый обрубок, и в очаге поднимается вихрь пламенных искр. Язык пламени подымается вверх и делает прозрачными худые и длинные руки, которые протягивает к огню Флогерг. Под укусами огня дерево свистит, шипит, ноет, трещит и выплевывает раскаленный уголь, разлетающийся на части и выбрасывающий из себя миниатюрную дымную ракету. Собака приподымается и ворчит.

― Смирно, Табаро!

Животное полузакрывает свои стекловидные глаза под ласкающей рукой Корлевена, пальцы которого запутываются в густой и жесткой шерсти; потом собака снова ложится.

И снова молчание в обширной зале, каменные стены которой оживлены увеличенными тенями, пляшущими при свете огня. Снаружи ветер воет среди приподнятых веток деревьев, проносясь через лес. Яростное кипение реки Церы прибавляет к этим звукам мощные и низкие звуки своего бурного падения.

― Они должны были бы уже быть здесь: поезд из Бельё проходит через станцию Ганьяк в девять часов. Теперь уже десять.

― Будьте справедливы, Гедик, ― замечает мне Корлевен, ― до вокзала отсюда два лье, а лесные дороги в такую погоду вряд ли похожи на шоссе.

Флогерг, достаточно прожарившись спереди, поворачивается на своей табуретке.

― Что это вы читаете, Гартог? ― спрашивает он обычным возбужденным голосом.

Гартог заканчивает какие-то действия, начатые карандашом на полях газеты, и отвечает, не оборачиваясь:

― Газету.

― А что же так увлекает в ней вас?

― Биржевой курс.

Флогерг смеется, и от смеха его делается жутко.

― И это вас интересует? Держу пари, что вы рассчитываете, как поместить вашу будущую часть сокровища.

― Поместить ― о, нет; употребить ― да. Биржа может пригодиться и на другое дело, чем помещение своих денег.

― На какое же?

― Поглотить деньги тех, которые меня разорили, ― глухо отвечает Гартог.

― Когда мы дойдем до такой возможности, ― говорит Корлевен, ― вы скажите мне, Гартог. Я назову вам тогда одно морское акционерное общество, с акциями которого надо будет проделать недурную игру на понижение.

Гартог пристально смотрит на Корлевена.

― Запомню, ― говорит он просто.

Смех Флогерга звучит еще более горько.

― Так, значит, вы все верите в это предназначенное нам богатство, которое снова придаст вкус к шалостям жизни четырем ее обломкам, какими являемся мы?

Гартог резко поворачивается к нему.

― А если вы сами, Флогерг, не верите в это, то что же вы делаете здесь?

― А вы, Корлевен? ― спрашивает Флогерг, не отвечая.

― Я, ― философически отвечает Корлевен, ― я думаю, что когда не осталось уже терять ничего, кроме жизни, то всегда можно сделать попытку.

― А вы, Веньямин среди отчаявшихся?

Я значительно моложе всех их, младший из четверых, и они прозвали меня Веньямином.

― Я верю. Если бы у старого Кодра не было уверенности, то для чего бы ему принимать нас здесь, и при том, надо признаться, весьма гостеприимно.

― Как это чудесно ― еще иметь возможность надеяться!

― Замолчите, зловещая птица, ― говорит Корлевен. ― Со всеми своими ужимками скептика, вы среди нас четверых, бить может, самый верующий.

Флогерг поднялся; на лице его выражение беспощадной и яростной ненависти.

― Веры нет! Есть желание, да, есть, желание всеми силами души! И я думаю, что для некоторых людей, которых знаю, лучше было бы, чтобы на головы их пал огонь, пожравший Гоморру и Помпею, чем если в этом кармане будет лежать моя часть этого богатства. Да, Корлевен, вы правы, я хочу верить в это.

― Так, значит, спора нет! ― отвечает Корлевен. ― Я предпочитаю видеть вас таким, чем видеть, как вы в нерешительности изводите свою желчь. Итак... Вы подпишете сегодня вечером?

― Подпишу.

― А вы, Гартог?

― В принципе я согласен. Но я хочу еще раз послушать чтение договора и формулировать некоторые поправки. Если они будут приняты, я подпишу.

― В вас говорит деловой человек, ― шутит Корлевен. ― А вы, Веньямин?

― Подпишу.

― Ну, и я, клянусь мачтой, я подпишу, будь эта подпись хоть последней на моем жизненном листе, и заставь она меня плавать хоть по Ахерону!

Собака тонким слухом уловила мягкое движение колес по снежному ковру дороги. Она царапает когтями дверь и нетерпеливо визжит.

В каменной раме открытой двери, откуда врывается вихрь белых хлопьев, показывается засыпанный снегом силуэт сторожа, закутанного в шинель; он отступает, чтобы пропустить нотариуса:

― Смирно, Табаро! Да, это я, красавец ты мой. Дай пройти господину Бикокэ.

Дверь снова закрыта; снежный вихрь за дверьми, и два человека отфыркиваются и отряхивают на широкие каменные плиты покрывающую их снежную пыль.