Джузеппе Бальзамо. Том 2 - Александр Дюма Страница 70

– А в мертвом теле действительно ничего нет?

– Ничего, совершенно ничего.

– Вы так думаете?

– Уверен!

– А в живом теле?

– А живое обладает движением! – с видом превосходства проговорил Марат.

– Вы ничего не говорите о душе, сударь…

– Я никогда ее не видал, копаясь в человеческом теле со скальпелем в руках.

– Это оттого, что вы копались только в мертвых телах.

– Вы не правы, я много оперировал и живых.

– И вы никогда не обнаруживали в них ничего такого, что отличало бы их от мертвых?

– Я находил боль. Может быть, под душой вы подразумеваете физическое страдание?

– Так вы, стало быть, не верите?

– Во что?

– В душу.

– Верю, однако я называю это движением!

– Прелестно! Итак, вы верите в существование души – это все, о чем я вас спрашивал. Мне нравится, что вы в это верите.

– Минуточку, учитель! Кажется, мы не поняли друг друга. Не будем преувеличивать, – ядовито улыбаясь, молвил Марат. – Мы, практики, до некоторой степени материалисты.

– Как холодны эти тела! – задумчиво проговорил Бальзамо. – А эта женщина была очень хороша собой.

– Да!

– В таком прекрасном теле была, несомненно, прекрасная душа.

– Вот в этом была ошибка того, кто ее создал. Прекрасные ножны и никудышный клинок! Это тело, учитель, принадлежало мерзавке, которая, не успев выйти из Сен-Лазар, скончалась от воспаления мозга в Отель-Дье. Ее жизнеописание пространное и очень скандальное. Если вы называете душой движение, которое руководило этим существом, вы оскорбили бы наши души, уподобляя их ее душе.

– Ее душу следовало бы вылечить, – возразил Бальзамо, – она погибла потому, что рядом не оказалось единственно необходимого врача: врачевателя души.

– Учитель! Это только ваша теория. Врачи существуют для того, чтобы лечить тело, – горько усмехнувшись, сказал Марат. – У вас, учитель, едва не сорвалось сейчас с губ одно слово, которое Мольер часто вставлял в свои комедии. Это оно заставило вас улыбнуться.

– Нет, – возразил Бальзамо, – вы ошибаетесь и не можете знать, чему я улыбаюсь. Итак, мы пришли к выводу, что в мертвых телах ничего нет?

– Да, и они ничего не чувствуют, – проговорил Марат, приподняв голову молодой женщины и отпустив ее так, что она со стуком ударилась о мрамор; тело при этом не только не двинулось, но и не дрогнуло.

– Прекрасно! – воскликнул Бальзамо. – Теперь пойдемте в больницу.

– Одну минуту, учитель. Если позволите, я сначала отрежу ей голову. У меня большое желание в ней покопаться: в ней гнездилась ужасно любопытная болезнь.

– Я вас не совсем понимаю, – молвил Бальзамо.

Марат раскрыл сумку с инструментами, вынул скальпель и взял в углу огромный деревянный молоток, забрызганный кровью.

Опытной рукой он сделал круговой надрез, рассекая кожу и мышцы шеи. Добравшись до кости, он вставил скальпель между двумя позвонками и резко и энергично ударил по нему деревянным молотком.

Голова покатилась по столу, со стола на пол. Марат подхватил ее влажными руками.

Бальзамо отвернулся, не желая доставлять радость победителю.

– Придет день, – заговорил Марат, полагавший, что нащупал слабое место учителя, – когда какой-нибудь филантроп займется изучением смерти, как другие занимаются жизнью. Он изобретет машину, которая отделяла бы одним махом голову от тела и производила бы мгновенное уничтожение, что недоступно никакому другому орудию смерти; колесование, четвертование и повешение – это пытки, достойные варваров, а не цивилизованных людей. Просвещенная нация вроде французской должна наказывать, но не мстить; общество, которое колесует, вешает или четвертует, мстит преступнику мучением, прежде чем наказать его смертью, а это, как мне кажется, в корне неверно.

– Я с вами согласен. А как вы представляете себе этот инструмент?

– Я полагаю, что это должна быть машина, столь же холодная и бесстрастная, как сам закон. Человек, в чьи обязанности входит наказание, начинает волноваться при виде себе подобного и порой промахивается, как было с Шале и герцогом де Монмаутом. Этого не может случиться с машиной, которая состояла бы, например, из двух дубовых лап, взмахивающих огромным тесаком.

– А вы думаете, что если тесак молниеносно скользнет между основанием затылка и трапециевидными мышцами, то смерть будет мгновенной, а страдание – недолгим?

– Смерть будет мгновенной, это бесспорно, потому что железо разом отсечет нервы, сообщающие телу движение. Страдание будет недолгим, потому что железо отделит мозг, в котором собраны все чувства, от сердца, в котором бьется жизнь.

– Смерть через обезглавливание уже существует в Германии, – заметил Бальзамо.

– Да, но там голову отсекают шпагой, а я уже сказал вам, что человеческая рука может дрогнуть.

– Подобная машина есть в Италии. Ее приводит в движение дубовый корпус, она называется mannaya.

– Ну и что же?

– Я видел, как преступники, обезглавленные палачом, поднимались на ноги, уходили, покачиваясь, и падали в десяти шагах от места казни. Мне случалось поднимать головы, скатывавшиеся к подножию mannaya, точно так же, как бы держите за волосы голову, скатившуюся с мраморного стола; стоило шепнуть этой голове имя, данное ей при крещении, как глаза приоткрывались и поворачивались в орбитах, желая увидеть того, кто ее окликнул с земли в тот момент, когда она переходила в мир иной.

– Это всего-навсего движение нервов.

– Разве нервы – не органы чувств? Я полагаю, что вместо того, чтобы изобретать машину, убивающую ради наказания, человеку следовало бы найти способ наказания без умерщвления. Поверьте, что общество, которому удалось бы найти такой способ, стало бы лучшим и самым просвещенным на земле.

– Опять утопия! Все время какие-нибудь утопии! – проворчал Марат.

– На этот раз вы скорее всего правы, – согласился Бальзамо. – Время покажет… Впрочем, вы, кажется, говорили о больнице… Идемте же!

– Пожалуй.

Марат завернул голову женщины в носовой платок, аккуратно связав все четыре уголка.

– Теперь я по крайней мере уверен, – проговорил, выходя, Марат, – что моим товарищам достанется только то, что будет не нужно мне.

Они отправились в Отель-Дье. Мыслитель и практик шагали рядом.

– Вы очень хладнокровно и ловко отрезали эту голову, – сказал Бальзаме. – Когда вы меньше волнуетесь: имея дело с живыми или с мертвыми? Что более вас трогает: страдание или неподвижность? Кого вам больше жаль: живое тело или покойника?

– Слабость была бы недостатком, таким же, как для палача, позволяющего себе жалеть жертву. Человеку делают зло, если плохо отрезают ему ногу, точно так же, если плохо отрезают ему голову. Хороший хирург должен оперировать руками, а не сердцем, хотя он сердцем прекрасно понимает, что минутное страдание принесет целые годы жизни и здоровья. В этом – красота нашей профессии, учитель!