Сын Казана - Джеймс Оливер Кервуд Страница 8

Затем девушка приставила к губам ладони и тонким, сострадательным голосом, в котором для его объятого ужасом сердца слышалось столько ласкового участия, стала его звать:

— Щенок! Щенок! Щенок!

А потом он услышал другой голос, и этот голос был уже далеко не так страшен, чем многие из тех звуков, которые он уже слышал в лесу.

— Мы не найдем его, — сказал этот голос. — Он ушел умирать. Напрасно мы стреляли. Это скверно. Пойдем.

В том месте, где стоял Бари, когда в него выстрелили, Пьеро остановился и указал дочери на ветку березы, которая, точно ножом, была срезана пулей Нипизы. Тогда она поняла. Ветка, толщиною в палец, приняла выстрел на себя и тем спасла Бари от неминуемой смерти.

Она повернулась назад и снова закричала:

— Щенок! Щенок! Щенок!

В ее глазах уже не светилась больше жажда охоты.

— Все равно он не поймет этого, — сказал Пьеро, продолжая идти по лугу. — Он дикарь, вероятно, от волчицы. Возможно, что он из своры Кумо, который всю прошлую зиму охотился здесь на волков.

— Но ведь он может исдохнуть.

— Да, он, наверное, умрет.

Но Бари вовсе и не думал умирать. Он был слишком жизнеспособен, чтобы умереть от пули, которая прошла сквозь мягкие ткани его передней ноги. Он получил рану до кости, но сама кость осталась невредимой. Он подождал, пока взошла луна, и только тогда выполз из своей норы.

Его нога одеревенела: из нее перестала уже течь кровь, но самое тело на ней причиняло ему тяжелую боль. Летавшие у него перед самым носом совы уже не могли причинить ему вреда, так как, несмотря на то, что при малейшем движении он испытывал невыносимые мучения, он все-таки настойчиво делал резкие скачки то туда то сюда и тем сбивал с толку. Инстинктивно он чуял, что если уйдет именно из этой норы, то избежит опасности. И, действительно, это послужило только его благополучию, так как немного позже, раскачиваясь, точно пьяный, и что-то мурлыча себе под нос, той же дорогой прошел дикобраз и тяжело бултыхнулся сразу всем телом в эту нору. Оставайся в ней Бари еще несколько минут, и он весь был бы утыкан его иголками и на этот раз, конечно, должен был бы умереть.

И в другом смысле путешествие было для Бари полезно. Оно не давало его ране затвердевать, потому что рана эта была более болезненной, чем серьезной. Первую сотню ярдов он проковылял на трех ногах, а потом пришел к заключению, что можно уже ступать и на четвертую. С милю он прошел вдоль ручья. Всякий раз, как ветки кустарников задевали его за раненое место, это причиняло ему почти невыносимую боль, а когда натыкался на шипы, то вместо того, чтобы взвизгивать от страданий, он только глухо ворчал и крепко стискивал зубы.

Теперь, когда он уже больше не находился в норе дикобраза, стало сказываться, что выстрел Нипизы произвел на него совершенно обратное действие: вместо того, чтобы скулить и мучиться от боли, он почуял, что в нем возмутилась каждая капля его волчьей крови. Страшная злоба наполнила его всего, но не против кого-нибудь в частности, а против всех и всего. Он чувствовал в себе ненависть. Это было совсем не то состояние духа, когда он дрался с совой. Теперь уже в нем вовсе не было собаки. Точно из рога изобилия, на него сразу свалилось столько испытаний, и все эти испытания, включая и рану, пробудили в нем дикого, мстительного волка. Это была его первая ночь, когда он не спал, а путешествовал. Но на этот раз он вовсе не боялся, что кто-нибудь мог бы напасть на него в темноте. Самые мрачные тени уже больше не пугали его. В нем произошла неумолимая борьба между волком и собакой, и волк оказался победителем. По временам он останавливался, чтобы зализать свою рану, и, зализывая ее, он злобно ворчал, точно чувствовал от нее личную обиду или точно она была живым существом. Если бы это подсмотрел или подслушал Пьеро, то он быстро понял бы, в чем дело, и сказал бы без всякого сожаления: «Пусть околевает! Этого дьявола не выбьешь из него никакой дубиной!»

Часом позже именно в таком расположении духа Бари вышел из дремучего леса, по которому протекал ручей, на более открытые пространства, тянувшиеся вдоль невысокого горного хребта. Они представляли собой небольшую долину, на которой охотилась громадная белоснежная сова. Это был патриарх среди местных сов. Она была так стара, что едва видела перед собой все предметы. Поэтому она никогда не охотилась вместе с другими совами. Она не пряталась в темной хвое сосен или можжевельника и не летала бесшумно по ночам, готовая каждую минуту броситься на свою добычу. Ее зрение было настолько слабо, что с вершины сосны она не смогла бы увидеть даже кролика и приняла бы лисицу за мышь. Такая старая сова, умудренная за свою долгую жизнь тяжким опытом, могла охотиться только из засады. Поэтому она пряталась на земле в траве и целыми часами, не издавая ни малейшего звука и не шевеля перьями, выжидала с кошачьим терпением, когда подойдет к ней какой-нибудь маленький зверек, которого она могла бы съесть. Иногда она делала ошибки. Так, однажды она приняла рысь за кролика и в последовавшей затем борьбе лишилась ноги теперь, когда она спала (это происходило днем), то висела на ветке вниз головой, уцепившись в нее одной ногой. Хромая, почти слепая и такая старая, что у нее даже вылезли перья на ушах, она все-таки сохранила в себе огромную силу, и когда была зла, то щелканье ее клюва было слышно за двадцать шагов от нее.

Три ночи ей не везло по части добычи, а в эту ночь она была явно в этом несчастлива. Мимо нее проходили два кролика, и на обоих она сделала нападение из своей засады. Первый, удрал от нее без всяких последствий второй оставил в ее клюве свою шерсть и тоже удрал.

Она была страшно голодна, и когда к ней стал приближаться Бари, то она решила выместить на нем все свое зло от неудач. Но если бы Бари сам заметил ее под темным кустарником и понял, что сова готовится броситься на него из своей засады, то и тогда он едва ли изменил бы свое направление, потому что в нем самом взбунтовалась его кровь. Он сам желал подраться с кем-нибудь, но только на равных условиях. Точно сквозь туман сова увидела, как он шел по долине и, наконец, поравнялся с местом ее засады. Она насторожилась. Нахохлив свои перья, она стала похожей на громадный шар. Ее почти слепые глаза засветились, как две голубоватые искры огня. Футах в десяти от нее Бари остановился, чтобы зализать свою рану. Сова затаила дыхание и стала поджидать. Бари снова двинулся в путь, и когда проходил уже мимо нее, то со страшным шумом своих могучих крыльев она бросилась на него, как стрела.

На этот раз Бари не издал ни малейшего крика от боли или от страха. Ни один охотник никогда не слышал, чтобы волк когда-нибудь заскулил, когда в него попадает пуля, или попросил пощады, когда его колотят дубиной. Он умирает, лишь безмолвно оскалив зубы. В эту ночь сова попала на волчонка, а не на щенка. Первое нападение ее сбило Бари с ног, и на некоторое время он затерялся под ее широко распростертыми, громадными крыльями подмяв его под себя, сова старалась вцепиться в него своею единственной лапой и начала с силой бить клювом по спине. Только одного удара этим клювом где-нибудь около головы было бы достаточно, чтобы уложить кролика на месте, но при первом же нападении сова догадалась, что вовсе не кролик находился у нее под крыльями. Яростное ворчанье было ответом на эти ее удары, и сове сразу же припомнились и рысь, и оторванная нога, и то, как ей едва удалось спасти свою шкуру и убраться от зверя восвояси. Старая разбойница забила отступление, но Бари уже не был тем Бари, который когда-то дрался с совенком. Опыт и перенесенные страдания закалили его: он успел уже вырасти и окрепнуть его челюсти перешли уже от лизания костей к их разгрызанию, и прежде, чем старая сова успела отцепиться от него, если только она собиралась это сделать, клыки Бари в яростной схватке уже вцепились ей в ее единственную ногу.