Княгиня Ольга. Зимний престол - Елизавета Дворецкая Страница 9

Патриарх горестно вздохнул, оглядел столик, где плоды остались только в узоре крышки, выложенные кусочками цветного камня.

– А ты… вели, что ли, цыпленка поджарить… или пару голубей. Ну, говорю же – я от волнения со вчера не ел, а молитвами сыт не будешь! – обиженно пояснил он в ответ на удивленный взгляд хозяина.

– Но, отец мой, постный день! – Феофан всплеснул руками.

– Господь от меня так много хочет, а цыпленка ему для меня жалко? – оскалился Феофилакт, и в это мгновение он был похож на голодного волка и на дитя одновременно.

– Сейчас все подадут, – улыбнулся Феофан и кивнул слуге у двери. – У меня есть отличные фазаны, и если начинить их рыбой и поджарить на углях…

Правитель ромеев всемогущ, его воля – закон ему и всей стране. Он может своего шестнадцатилетнего сына сделать патриархом, поставив во главе множества ученых мужей, осиянных благочестием и убеленных сединами. Но и ему не под силу сделать пригодным для патриаршего жезла того, кто и правда был бы куда счастливее с посохом пастуха.

* * *

Рассказал бы кто-нибудь – в Хейдабьюре, в Хольмгарде, в Киеве, – что бывает такая война, Хельги только посмеялся бы. А то он войны не видел! Зеленый тенистый сад среди беломраморных стен и колонн, крина в огромной чаше белого и зеленоватого мрамора, где среди белых крупных кувшинок плавают блестящие рыбки. Возле бортика крины на мягкой пятнистой шкуре какого-то зверя – вроде рыси, но побольше, – возлежит светловолосая дева, одетая в сорочку из ткани настолько тонкой и прозрачной, что красоту девы видно так хорошо, как если бы она была вовсе не одета. Рядом стоит золотой кувшин с вином и золотое же блюдо с виноградом, смоквами и персиками. Помахивая кистью красного винограда, дева нараспев читала стихи. Хельги, правда, не понимал ни слова, но под легкое журчание крины шло так хорошо, что он невольно думал: и какого еще рая надо этим христианам? Греческие «валькирии», вывезенные из монастыря Раскаяния, нравились ему больше тех, что он прежде воображал. Вот эта золотисто-желтая, совершенно прозрачная сорочка с красной шелковой опояской куда приятнее на вид и на ощупь, чем та кольчуга, в которой Сигурд застал спящую Сигрдриву.

Фастрид здесь понравилось бы, мысленно отмечал он. Сам Хельги был неприхотлив и с тем же удовольствием выспался бы на кошме, брошенной у костра на землю, как на пуховике на резной золоченой лежанке. Но Фастрид оценила бы – эти мраморные стены, гладкие, как шелк, цвета свежего масла с тонкими сероватыми прожилками, эти кружевные навершия столпов – вырезанные из камня, а на вид легкие, как паутина. Причудливый узор на полу из разноцветных кусочков стекла, сосуды из камня и расписной глины изваяния людей и животных – в том числе и таких, каких на свете вовсе нет. Бесчисленные цветы всякого вида, цвета и запаха – он даже не спрашивал, как они называются, все равно не запомнить. Всегда яркое голубое небо. Свежий воздух с запахом моря, сладких и пряных растений. Далекие зеленовато-синие горы. Хельги жалел в душе, что не может привезти Фастрид все это. Только мелочи – паволоки и украшения, к которым она, правду сказать, равнодушна. А кусочки этого царства чудес – совсем не то, что все оно целиком.

Слависиане – местные жители славянского рода и языка – рассказывали, что дворец этот много столетий назад построил какой-то греческий царь. Еще до того как греки стали христианами, а предков слависиан тогдашние цари переселили сюда из Фракии. Дворец был огромный – как целый город из тех, что Хельги и его люди видели в Северных Странах и даже на Руси. Вокруг четырех внутренних дворов, опоясанных галереями на мраморных колонах, располагалось бесчисленное множество палат. Все двухтысячное войско Хельги поместилось здесь – а что почти все отроки спали на полу, так какая важность? Им не в новинку. Мраморные плиты с тонким мозаичным узором покрыли сеном, сверху бросили шкуры и кошмы. Сколь ни привык Хельги к своим людям, сколь ни понимал, что и сам такой же, не мог удержаться от смеха при виде своих «упырей» – краснорожих, нечесаных, с глазами убийц – среди этой утонченной красоты.

Рабы и служанки разбитого стратига готовили и подавали еду, стирали сорочки и порты, а русы несли свою службу: каждый день полутысячные отряды отправлялись в разные стороны на сбор добычи. С населения Никомедии Хельги первым делом взял выкуп за отказ от грабежей и насилий в самом городе: помог опыт захвата Самкрая. Разграблены оказались дома только тех жителей, кто бежал заблаговременно, бросив хозяйство и добро, какое не смогли унести. Населения поубавилось, но русам это было только на руку: легче поддерживать порядок. Теперь в Никомедии сохранялось относительное спокойствие. Ремесленники, уплатив выкуп частью своих изделий, занимались обычной работой, даже рынки кипели жизнью: жители селений, уже уплативших выкуп, получали право безопасно возить припас на продажу.

Стратиг фемы, правитель Никомедии, оставил русам «в наследство» свой дворец со всем имуществом. Основную часть добычи, как положено, складывали и охраняли, чтобы поделить после завершения похода. Но дворец Хельги счел общей добычей – и помещения, и все, что внутри. Найденное здесь добро он разделил между дружинами, чтобы бояре раздали своим людям. Никто из двух тысяч отроков не остался обижен. Шелковая сорочка, плащ-мантион, чулки, башмаки, или серебряная чарка, или золоченая ложка, или застежка с эмалью, или браслет, или золотая серьга с бусиной – хоть чем-нибудь разжился каждый.

– Что проку собирать и копить, если все мы завтра можем оказаться убиты? – говорил Хельги на пиру, где вино из стратиговых запасов лилось, будто вода. – Пожинайте плоды своей отваги, парни! Если нам не суждено отсюда уйти живыми, пусть последние дни наши пройдут в славе и радости! За вас, парни! – И он вскидывал на вытянутой руке золотую стратигову чашу, не боясь, что красное вино выплеснется и обольет его новый кафтан.

– За конунга! – орали сотнями голосов русы и славяне. – Конунгу слава!

Они готовы были умереть за него – за побочного сына Вальгарда, брата Олега Вещего, и датской девушки по имени Льювини. При жизни та очень удивилась бы, узнав, что в чужой далекой стране ей уже после смерти припишут славу жрицы и колдуньи. Еще немного – и ее станут звать дочерью конунга и валькирией, хотя на деле отец ее был всего лишь торговец плавленым железом из Свеаланда…

– Ты меня не слушаешь? – с упреком окликнула Хельги дева.

– А? – Он очнулся. – Слушаю. Но ты же не хочешь, чтобы я понимал? Это был Солон?

– Это был Гомер! – Акилина бросила в него виноградиной. – Я так для тебя стараюсь! Вспоминаю самое лучшее, чему меня обучили самые выдающиеся умы Великого Города!

– Ну, я-то не из лучших умов Великого Города. Боюсь, на меня твоя наука окажется истрачена напрасно.

Вот уже три месяца как Хельги общался с греками, а Акилина жила среди русской дружины. Беседа их велась на смеси греческих слов со славянскими и норманнскими, из-за чего они порой понимали лишь половину из речи друг друга. Но большой беды в этом не было: Хельги взял с собой Акилину и полтора десятка ее товарок из монастыря Раскаяния не для ученых бесед.