Стадия зеркала. Когда женщина знает, чего хочет - Этери Чаландзия Страница 10

Недавно, едва не прослезившись над тарелкой фасолевого супа, того самого, который мне с моим спутником когда-то подавали в наше первое, почти свадебное путешествие, я поняла, что люблю еду и все, что с ней связано. Нет, я не обжора и даже не гурман, это нечто другое, повышенная эмоциональность, приправленная долей невроза, щепоткой воображения и ароматом хорошей памяти. При таком раскладе, в сущности, неважно, что вам сложили в тарелку – деликатес размером с пуговицу или разогретую тушенку. Как только запахи и вкусы достигнут центра, отвечающего за беспричинный смех и немотивированные слезы, мир вокруг опять ненадолго изменится.

Мои родители, отойдя от дел, городским развлечениям предпочли пение соловьев и переехали за город. Деревянный дом, туманное озеро с выдрой, еловая чаща с крепкими лисичками и воздух, прозрачный, звенящий, вкусный воздух, действующий на городского человека как веселящий газ. Но я езжу туда не за этим. Я ведьмой мчусь по загородному шоссе, потому что знаю – в субботу мама будет печь хачапури. Нет, я живу вполне насыщенной жизнью, но при мысли об ароматной свежеиспеченной хлебной корке и горячем сыре, вытекающем из разрыва в тесте, у меня словно вырастают крылья. Я обожаю момент, когда захожу из холода в разогретую кухню, наполненную тонкой мучной взвесью, и вижу маму, сосредоточенную на судьбе очередного хачапури. Я замолкаю, затихаю и понимаю, что жизнь – она здесь, а совсем не там, где мне почему-то все время кажется. Друзья-товарищи до сих пор удивляются моей немногословности в родительском доме. А о чем говорить, когда на столе томится горячий хлеб и красное вино разлито по бокалам? За окном в холодной тишине неспешно падает снег, а здесь, в тепле, мукé и мире живут люди. И это так просто и так вкусно, что глаза ломит то ли от счастья, то ли от слез.

Кстати, позже разогретый в микроволновке хачапури теряет все свое магическое очарование и становится просто едой, а не поводом для масштабных сантиментов.

А ведь я никогда не считала себя сентиментальной. Настолько, что однажды даже захотелось осознать границы природной воинственности и благоприобретенного цинизма. Совершив усилие над собой, я купила фильм «Девушка на мосту» Патриса Леконта, бутылку Asti Martini и корзинку живой клубники. Мне казалось, что меня в состоянии доконать и что-то одно из этого набора, но вот ведь, как ни странно, кино, шампанское и клубника составили мне один из самых незабываемых вечеров. Было лето, все окна в моей городской квартире были открыты настежь, где-то внизу гудел огромный утомленный город, Даниэль Отей со смешанным чувством восхищения и ужаса смотрел на безмятежную Ванессу, охлажденное шампанское подпевало сочной клубнике, а я, как кошка, сидела, свернувшись в кресле, и с наслаждением думала: нет, я еще не хладнокровная сучка, я же-е-енщина, молодая, рассеянная, сентиментальная. И шампанское щипало язычок, а густой алый сок растекался по пальцам.

Этот беспрецедентный опыт не помешал спустя месяц в телефонном разговоре с мужчиной прикончить внушительную дозу Johnnie Walker с колотым льдом. Никаких аллюзий. Жестко и со вкусом. Однако тоже оставляет воспоминания.

А какие воспоминания оставили мясные тефтели, слопанные под холодным небом горного Алтая… Это была киноэкспедиция в труднодоступный район планеты. Мылись, спали и ели как придется. Я вообще-то в нормальной жизни мясо почти не ем, так, хамон по праздникам, а там на всё про всё было два варианта – баранки и баранина. Баранина во всех мыслимых и немыслимых видах выдавалась три раза в день, баранки в виде сушек во все оставшееся время. Неделя на сушках превратила меня в голодного, злого и гордого человека. И тут вдруг, в один воистину прекрасный день, в обеденное время к съемочной площадке подкатила знакомая ГAЗель, из которой почему-то невероятно, немыслимо, невозможно вкусно пахло. Я, как зомби, вооружившись именной пластиковой вилкой, пошла на запах. Мама дорогая! Эти шарики из нежной телятины, приправленные самыми обычными помидорами, были не едой, они были настоящим земным блаженством. И уж вовсе подарком судьбы показалась порция добавки, по страшному блату припасенная для меня помрежкой. Разве я смогу забыть, как, прикрывая от алтайских ветров и духов свою добычу, я искала место? Нашла. И, устроившись на кочке, разглядывала круглую, как чаша, и бесконечную, как жизнь, долину, ела, жевала и глотала еду. Но это не был акт насыщения. Это было получение многослойного, многогранного и многомерного удовольствия. Я ведь до сих пор помню тот день, тот ветер, тот пейзаж и те тефтели. И еще долго не забуду, несмотря на то что почти не ем мяса.

Да, там еще сбоку была помойка, по которой живописно были рассеяны чьи-то рога и копыта, но об этом я уже почти забыла.

А еще был кофе в Сорренто. На пустой террасе на рассвете, наутро после… И ведь понял седой официант Антонио, что мне нужен Кофе, а не то, что обычно разливают немецким туристам из термосов на завтрак. Принес. Один глоток – и все поплыло перед глазами. Амальфитанское побережье. Плотная пенка забористого ристретто. Силуэт Везувия на горизонте. Густой и тяжелый аромат молотых зерен. Розовая вода залива…

И тут же вспомнился совсем другой кофе совсем в другом мире. Побережье Черного моря, белокаменная набережная, элегантный фасад гостиницы «Рица», такой же старый и седой, как Антонио, дядя Резо, со своей вечной сигареткой в углу рта, и его хозяйство – маленькие турки с шипящей коричневой пенкой, которыми он уверенной рукой шуровал в раскаленном песке. Мне тогда едва хватало роста, чтобы, встав на цыпочки, рассмотреть происходящее. И дядя Резо, кучерявый кавказский Зевс, казался настоящим кофейным королем. Волшебником. Из ничего, из песка и табачного дыма разливающим таинственную тугую жидкость. Мне в детстве все разрешали, я показала пальчиком, бабушка пожала плечом, и дядя Резо передал мне крошечную фарфоровую чашку на блюдце. Как это можно забыть! Ведь то был не кофе, то был ход и пропуск во взрослую жизнь. Я отхлебнула. Один глоток, и все поплыло перед глазами. Черноморское побережье. Высокие женщины с прическами. Чайки, пикирующие над вечерней волной. Мужчины в костюмах и с сигаретами. Дядя Резо, с усмешкой наблюдающий за мной сквозь кучерявый дым…

Бабушка потом рассказывала, что, глотнув «пойла этого старого подлеца», ребенок расплылся в блаженной улыбке и потерял сознание. Не знаю. Детство всегда обрастает легендами, как днище затонувшего корабля ракушками. Но даже если этого не было, я бы хотела, чтобы так было. Отхлебнуть кофе – и потерять сознание. От счастья. От полноты момента. От радости бытия…

От немыслимой дозы кофеина, намешанной в турке «старого подлеца».

Их не так много, как кажется, этих моментов, в которых пересеклось несовместимое – вкус и чувства, запахи и воспоминания, еда и счастье. Но память – упрямая вещь. И, приезжая в Берлин, я опять и опять иду в знакомый итальянский ресторан и так же, как когда-то, заказываю «зуппа ди фьяджоли». Мне приносят тарелку, полную вкуснейшего варева, в котором с помидорами, зеленью и чем-то неустановленным густо намешана крупная красная фасоль. Я хлебаю свой фьяджоли и понимаю, что нет на свете человека, счастливее меня.

Потому что я так люблю еду и все, что с ней связано…

(В первоначальном варианте опубликовано в журнале L’Officiel.)

Конец ознакомительного фрагмента