Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь Страница 11

Несколько месяцев та моя первая тревога оставалась единственной. Затем последовала еще одна, более легкая, в ночь, когда я потеряла девственность.

Когда я увидела голого парня в состоянии возбуждения, когда я почувствовала в своей руке его орган, нежный, как шелк, теплый, как хлеб, только что вынутый из печи, меня обуяла неслыханная радость. Я была гордой и счастливой, что нахожусь с ним. Тонкое тело молодого человека показалось мне красивым до слез, как будто его мускулы, кожа, волосы – все было создано для того, чтобы его член эрегировал. Когда он раздвинул мои ноги и, стоя между ними на коленях, начал тихонечко лишать меня девственности, упрямо, с видом, которым давал мне понять, что ничто его не остановит, что я должна подчиниться его воле, я посчитала, что он делает что-то полезное, необходимое, в совершенной гармонии с чем-то в глубине меня. На минутку мне стало досадно за себя, что столько времени я держала взаперти эти глубокие движения бедер, которые он стимулировал, эти волнообразные движения, идущие от пяток до головы. Ничто меня не шокировало, ничто не удивило. Даже тогда, когда его ритм стал грубым и я почувствовала, как во мне порвалась какая-то будто тканая преграда. Больше всего меня поразила потом его нежность, слабость, хрупкость, как будто всю свою силу он подарил мне. Я почувствовала благодарность к нему.

Я не испытала ни особенного удовольствия, ни отвращения, наоборот. Когда я осталась одна, то постирала постельное белье, запачканное кровью. Было тепло, оно быстро высохло. Я легла прямо на матрац, в темноте. Уснуть было невозможно. Этого парня я выбрала из-за его искусности, он слыл соблазнителем, хорошим любовником. Я знала, что он влюблен в замужнюю женщину старше меня. Он был мне симпатичен, я чувствовала, что он может сделать «это». Он со всей серьезностью согласился сыграть роль инициатора. Миссия ему удалась, ибо я лежала рядом с ним довольная, уверенная, что, если пожелаю, займусь с ним любовью и на следующий день.

И все же сердце мое колотилось, я задыхалась. Я знала, какое значение имел мой поступок, я знала, что, поступая так, всколыхну весь свой маленький океан, могла разразиться даже буря. Мне было больше двадцати лет. До того момента я не только оставалась девственницей, но даже никогда ни с кем не флиртовала. (За исключением одного поцелуя накануне моего четырнадцатилетия, подаренного мне однажды в солнечный день, когда я лежала с запрокинутой головой на песке, – поцелуя, длившегося ровно столько, чтобы я смогла ощутить приятную слюну с привкусом «Голуаз». Маленькое воспоминание, спрятанное, подобно высохшему цветку, между страницами толстой книги.) Если я и вела себя так, то только для того, чтобы подчиниться правилам матери. Я отказалась даже от мастурбации. И часто проводила послеобеденные часы отдыха и ужасные ночи, лежа на животе, на холодном полу в моей комнате, избегая удовольствия кровати, избегая запаха чабреца, жасмина и пыли Средиземноморья, избегая возбуждающей стрекотни кузнечиков, нежных звуков арабской флейты, такая напряженная, что хотелось выть о своем желании, о своей потребности.

И вдруг неожиданно я решила сама перешагнуть через принципы своего окружения, через семейные предрассудки, через законы матери, нарушить запреты религии и заняться любовью с парнем, которого даже не любила, с которым не нужно было искать ни оправдания страсти ни оправдания рассудительности. Я просто пожелала заняться любовью и сделала это, потому что мне этого хотелось.

Как только появилась тревога, я сразу же ее опознала. Но тогда ее присутствие показалось нормальным и не очень меня озаботило. Я прекрасно знала, что вхожу в мир секса через неподобающую дверь, я ступила на путь тех женщин, которых принимал мой отец, я примкнула к их постыдной когорте. Мать обзывала их «бабенками», а воспоминание о вульгарности этого слова в ее произношении бросало меня в дрожь. Вскользь мне приходилось наблюдать за некоторыми из них какое-то время назад. Они выходили, как только я появлялась. Отец делал вид, что провожает их после обычного визита. Принужденно улыбался и делал слишком галантные жесты. Он умел контролировать себя. Что касается их, то, уходя, они как-то по-особенному двигали бедрами, говорили «до свидания», бросали ему многозначительные взгляды. Каждый раз я чувствовала безумную близость между ними и отцом, пугающее соучастие, следы невиданного удовольствия. Это меня волновало. Любовницы отца издевались над матерью, стоящей на коленях на скамеечке для молитвы. Ее добродетель… их порок… мой порок… ангел, дьявол. Все это присутствовало в ту ночь, мешая мне заснуть, но было и еще нечто, не знаю, что именно, сжимающее мне сердце, заставляющее его колотиться.

Окна моей комнаты выходили на улочку, где открылась фирма по аренде экипажей с лошадьми. Это было летнее помещение, не проветриваемое, отдающее плесенью, темное. Рано утром приходил человек и выстраивал животных вдоль тротуара, заводя их в оглобли старомодных экипажей, которые затем должны были возить туристов под пальмами вдоль морского проспекта. Я вспоминаю, как свет зари делил полосы жалюзи сначала на серые и черные, потом на желтые и черные. Копыта лошадей ударяли о мостовую, их удары становились все дробнее по мере того, как наступала жара, и мухи возобновляли свою дневную атаку. Запах свежего навоза доходил до меня. С бессонными ночами покончено. Я еще раз поправила кровать с чистым бельем. Ничего не видела, ничего не знаю – я ничего не хотела знать о причинах, по которым я его постирала. Я вышла и пошла на пляж, где песок уже нагрелся. Достаточно было лишь чуточку погрузить в него ноги, чтобы ощутить прохладу и влажность еще одной столь близкой ночи.

Все последующие годы (около десяти) сопровождались медленным вынашиванием безумия. По-видимому, я не осознавала этого. Просто мне все меньше хотелось двигаться, говорить, заниматься чем-нибудь или думать. Чем больше я старалась найти свой собственный путь, тем больше я теряла надежду, что найду его там, где он был мне предназначен по рождению. Я становилась тяжеловесной, неотесанной, переживала моменты тревоги, которую называли моей «пылкостью». Меня, однако, считали разумной и уравновешенной. В тот период я сдала экзамены, окунулась в сексуальную жизнь так, как окунаешься в воду, думая, что она холодная. Она не оказалась холодной, но я не дала себе воли плавать в ней, руководствуясь лишь собственной фантазией. Я вышла замуж. Преподавала в лицеях. Родила трех детей. Мне хотелось дать им счастье, тепло, внимание – все то, чего я никогда не имела, – любящего отца и любящую мать, которые всегда рядом с ними.

Вместо всего этого с каждым днем во мне больше и больше пускали корни медлительность, вязкость и абсурдность самого факта моего существования, пока все это не превратилось во внутреннее Нечто.

Первая парижская зима. Блеклое солнце. Голые деревья. И, как повторяющийся припев, неотвратимые походы в глухой переулок. В расплывчатый туман, в пустынный холод, в монотонный дождь, в серые облака. Но там я наслаждаюсь теплом, грохотом белых улиц – отзвуками детства, взрывом юности. Меня сопровождает множество фантомов. По пропитанному водой переулку за мной бегут воспоминания, четкие, живые, трогательные, совсем незначительные. Они проникают к кушетке, проезжают там, как на параде, на карнавальных колесницах.