Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки - Джон Шелби Спонг Страница 13

Сиддхартха Гаутама, Будда

Мой первый непосредственный опыт столкновения со смертью состоялся, когда мне не было и трех. Вместе с ним постепенно изменились и развились мои представления о том, что значит быть живым. Поучительно наблюдать, что именно вспоминает ребенок о своей первой встрече со смертью. Когда что-либо попадает на хранение в «банк памяти» малыша, это воспоминание оставляет неизгладимое впечатление. Такова сила смерти.

У нас в гостиной стоял маленький аквариум. Меня завораживал вид стремительных пестрых рыбок, плававших в своем водоеме и на вид очень довольных. Эта шустрая мелюзга всплывала и выпученными губами хватала корм, высыпанный на поверхность воды. Вполне возможно, к тому времени я уже знал слово «рыбка», но вряд ли у обитателей аквариума были имена. Однажды я спустился к завтраку, остановился у аквариума и увидел, что одно из этих маленьких созданий плавает на поверхности воды. Ничего подобного я еще не видел и понятия не имел, что это значит. Думаю, «нормальным» поведением в конечном итоге считается то, которое повторяется; а это поведение было неожиданным, и я, наверное, расценил его как ненормальное. Первым моим побуждением было позвать маму. Деловито, не тратя лишних слов, она просто взяла на себя обязанности могильщика. Без всяких церемоний она окунула в воду маленький сачок, выловила неподвижную рыбку, донесла ее до унитаза, и поток спущенной воды навсегда унес некогда живое существо прочь. Все произошло совершенно внезапно.

В тот день я узнал, что живые создания умирают, а когда она мертвы, то исчезают. Реальность смерти вошла в мой мир, положив начало моим неизбежным человеческим попыткам понять смысл этой реальности. Начался мой танец со смертью. Смерть требовала осмысления, чем я и занялся. Но в столь юном возрасте мне не хватало словарного запаса, не говоря уже об интеллектуальных возможностях, чтобы разобраться в полученном опыте, поэтому вся обработка представляла собой немногим более чем старания взять этот случай себе на заметку, сохранить его в памяти вместе со всеми выводами, к которым я пришел, и вопросами, которые вызвало увиденное. Существо, вчера еще живое, сегодня уже не было живым и навсегда исчезло из моей жизни. В экзистенциальном смысле я прикоснулся к идее конечности, начал искать ей применение и задаваться вопросами, которые прежде у меня никогда не возникали.

Казалось, маленькой золотой рыбке не придавалось никакого значения и ценности. Ее было легко заменить, и жизнь продолжалась. Никто не горел желанием задуматься о случившемся. Не уверен, что до того я даже себя считал живым существом, не говоря уже об этой рыбке. Однако по прошествии стольких лет я по-прежнему помню этот момент и теперь, похоже, понимаю, почему. Я заметил то, что, по-видимому, может испытать лишь существо, наделенное самосознанием. Жизнь проживается между началом и концом. Я стал свидетелем конца. Похоже, людям суждено всегда осознавать, что они живут между этими двумя точками. Люди знают, что если они посмотрят назад, то увидят начало, рождение, а если вперед – то конец, смерть. Другие золотые рыбки не заметили уход из жизни одной из им подобных, а люди обратили на него внимание. Таков один из множества аспектов, благодаря которым человеческая жизнь разительно отличается от жизни других животных. Эту интеллектуальную формулу просто вывести, но трудно постичь. Два утверждения образуют границы: все живые существа умирают. Я – живое существо. Вывод очевиден, логику довольно легко распознать, – но нет, я не пришел к неизбежному заключению, пока что нет. Однако я впервые начал постигать смысл конечности и бренности. Этот опыт стал частью того, что я в дальнейшем назвал своим «банком данных», но принять его было нелегко, и приходилось возвращаться к нему снова и снова по мере поступления ко мне новой информации.

Природа человеческой жизни такова, что новая информация, требующая осмысления, дополняет значение всего опыта прошлого. Эта информация заставляет нас смотреть на жизнь под разными углами. Мысль о том, что нечто может перестать жить и стать мертвым, нелегко забыть ребенку, каким я тогда был, или, возможно, нелегко подавить в себе, даже если речь идет всего лишь о золотой рыбке. Эта мысль так никогда и не исчезла, и время от времени новый опыт действовал на мое сознательное мышление и вновь пробуждал интерес к неразрешенной загадке.

В детстве я был не особенно близок с моим дедом с материнской стороны. После смерти его первой жены он женился на моей бабушке, внуки у него появились еще до моего рождения. Из числа детей он меня никак не выделял, или мне так казалось. Но в нашей большой семье он занимал видное место, вдобавок был человеком, а не золотой рыбкой. Скончавшись от инсульта еще до того, как мне исполнилось пять лет, он стал моим первым воспоминанием о человеке, который умер. Чувства огромной утраты я не испытывал, поскольку знал его лишь отдаленно, но мамины слезы и ее явное горе означали, что его смерть – значительная потеря, по крайней мере для нее. Так что мамина реакция на смерть моего деда оказала на меня существенное влияние. Подобно большинству детей младше пяти лет, я не вполне разбирался в семейных отношениях. До меня еще не дошло, что мой отец для моей мамы – то же, что и мой отец для меня. Однако смерть моего деда подкрепила для меня растущее понимание того факта, что смерть реальна и что все живое умрет. Когда я спросил – видимо, с сильным беспокойством, – умру ли я тоже, мама объяснила мне, что умирают только «старые люди», так что у меня нет причин беспокоиться. Но вместе с тем мне было ясно, что говорить об этом ей неловко, поэтому продолжать расспросы я не стал. Я просто перенял ее тревогу.

На похоронах деда я не присутствовал, так что не увидел в его тела, лежащего в гробу, и не смотрел, как гроб опускали в могилу и засыпали землей. Мой опыт исчерпывался тем, что мой дедушка, как и золотая рыбка, исчез. И больше я его никогда не видел. На мой вопрос о том, куда он ушел, мама ответила: «Он у Бога». Этот ответ прозвучал для меня утешительно, прежде всего потому, что Бога называли «Отцом». Все в порядке, заверила меня мама, ведь теперь дедушка совершенно счастлив. Ее слова для меня были лишены смысла, поэтому я опять прекратил дальнейшие расспросы. Но задумался о том, что значит состариться. Когда я состарюсь? Состарятся ли мои родители? Могут ли умереть они? Эти мысли стали новым источником тревог, о которых мне даже не хотелось спрашивать. Теперь-то я знаю, что моей маме было всего двадцать восемь лет, когда умер ее отец, а ему, моему деду, не исполнилось и семидесяти. Возраст – относительное понятие. Как и старение.

Возможно, разговоры с мамой о смерти принесли бы мне больше удовлетворенности и даже утешения, если бы она не выбрала как раз этот момент, чтобы научить моих братьев, сестер и меня «читать молитву» каждый вечер перед сном. Может быть, к этому ее подтолкнула именно дедушкина смерть. Или же приучение к вечерней молитве началось раньше, но в моем сознании эти два события оказались неразрывно связанными и подкрепляющими друг друга. Я совершенно уверен в том, что мама не усмотрела связи между нашими разговорами и словами молитвы, которой учила нас, но я увидел эту связь, и она меня весьма встревожила. В молитве, которой учила нас мама, были такие слова:

Готовлюсь к ночному я сну отходить. Боже, прошу мою душу хранить. А коль суждено умереть мне во сне, Боже, возьми мою душу к себе.

Из этой молитвы ясно следовало, что умереть могу и я. Кроме того, в ней смерть ассоциировалась с отходом ко сну, с темнотой и ночью, а бодрствование – с зарей, дневным светом и даже воскрешением. В дальнейшем пасхальные гимны подтвердили эту словесную ассоциацию. Мы пели «Явись, светлое утро», и смерть отождествлялась с «длинной тенью» мрака и ночи[13]. Но именно молитва на ночь разъела мою зону комфорта, возведенную на фундаменте «факта», которым поделились со мной: умирают только старые люди. Молитва намекала, что каждая ночь может стать для меня последней. Когда я довольно уклончиво поделился тревогами, явно вызванными этой молитвой, мама удивилась. Она явно никогда не задумывалась над этими словами. Для нее они оставались строчками привычной детской молитвы, которой некогда учили ее саму. Она объяснила: «Маленьких детей приучали говорить эти слова Богу на протяжении веков». Я ждал дальнейших пояснений. «Это было давным-давно, – продолжала мама, словно эта мысль только что пришла ей в голову, – и тогда, наверное, некоторые дети действительно умирали, – в древние, давно минувшие времена, когда у нас еще не было хороших врачей и лекарств». Даже тогда объяснение показалось мне малоубедительным. С тех пор я узнал, что именно такими оказываются большинство религиозных объяснений – малоубедительными. Например, мне время от времени рассказывали, что дьявол всегда препятствует воле Божией и что Бог всемогущ. Но как может быть правдой и то, и другое? По логике, эти два утверждения просто не могут сосуществовать. Мне уже начинало казаться, что цель религиозных объяснений – вовсе не объяснить, а отвлечь от вопросов, приглушить боль, а если не удастся – то заслонить реальность. Но так как в слова моей молитвы на сон грядущий мама, по-видимому, нисколько не вдумывалась, я принял решение также не вдумываться в них, хотя и обнаружил, что следовать этому решению становится все труднее и труднее.

Конец ознакомительного фрагмента

Купить полную версию книги