Куда делся секс? - Арина Холина Страница 2

Но дело не в этом, и речь не о стыде. А об отвращении.

Едва люди, с трудом прикрывая возбуждение ханжеством, представляют себе этот голый бадехауз, как тут же их осеняет, что никакого фейсконтроля там нет, – и любой человек, любого возраста может оказаться и в бане, и на голом пляже, и даже в секс-клубе. Даже старик. Даже восьмидесяти лет.

А в Германии, например, старики энергичные. Их много везде: и в термах, и на пляжах, и в клубах.

Центр Берлина, «Европа-центр», на крыше – бассейн, лужайка. Приходит пара лет семидесяти, они очень смуглые (немцы жарятся на солнце почище итальянцев), кожа в мелкую складку, у него причиндалы до колен висят. Ты на них смотришь и вдруг вспоминаешь обрывки разговоров и выражение лиц твоих русских знакомых, которые считают старость уродством.

– Фу, какая гадость, обвисшие…

– А что будет с татуировкой через тридцать лет?..

– Смотреть противно…

В секс-клубах можно увидеть людей очень разного возраста. Причем те, кому за шестьдесят, выглядят даже более стильно, чем молодые. Седой мужчина в черных шортах и белом галстуке-бабочке на голом торсе. Он, кстати, в отличной форме – тут вообще принято следить за собой, ходить в спортзал, бегать, плавать.

А к моему другу в Москве в самых обычных клубах подходят, спрашивают, сколько ему лет, восторгаются, что в пятьдесят девять он не спит ночью, а танцует, развлекается.

В любом клубе где угодно, от Берлина до Лондона, ты увидишь людей старше пятидесяти. На концертах, просто на танцах, в барах с музыкой или без нее.

Здесь другое представление о возрасте активности. Если кому-то хочется в семьдесят лет пойти на фестиваль и услышать Arctic Monkeys или выпить в баре Mobel Olaf, на него не будут смотреть как на диво дивное.

Везде, кроме Москвы. Тут какая-то возрастная самоцензура. Если тебе сорок лет, ты уже скорее торчишь в ресторане «Дом 12», чем в клубе «Родня».

У нас, как у многих развивающихся стран, нет культуры возраста.

Больше всего унижений достается, конечно, женщинам – это прекрасное оскорбление «молодится».

На берлинском пляже я заметила женщину с ребенком. Непонятного возраста. От пятидесяти до шестидесяти. Выглядела она отлично. Накачанное тело, татуировка на всю руку, хорошая стрижка, белый купальник. Но она смотрелась классно не в том смысле, что выглядела молодо. И неопределенность ее возраста была не в том, что она издалека могла сойти за двадцатипятилетнюю. А в том, что она была очень стильной, и ей, судя по всему, в голову не приходило ухаживать за собой так, как это делают истерические дамочки, которые плотно сидят на ботоксе и мезотерапии. Потом оказалось, что это лесбийская семья – пришла ее партнерша.

Эта женщина определенно не «молодилась», но ее стиль ничем не отличался от стиля людей, которым нет тридцати.

В Европе на улицах замечаешь куда больше пожилых дам с открытыми руками. В естественных морщинах на лице – и при этом с пирсингом и панковскими прическами. Многие открывают ноги, не стесняясь уже сухой кожи. Все знают Патрисию Филд, стилиста «Секса в большом городе», и никак не могут справиться с тем, что в семьдесят четыре она носит юбки, которые едва прикрывают трусы.

Дело в том, что в развитом мире уже нет этой привычки испытывать отвращение к старости. К старым телам. К старым обнаженным половым признакам.

В Москве девушки толпами паникуют уже в двадцать восемь, если у них вокруг глаз морщинки. Бегут к врачам, покупают дорогие возрастные кремы. У нас это большая индустрия женских страданий – борьба со старением, часто мнимым.

Но главное, что, переходя из одной возрастной группы в другую (ну, там 21–28, 29–35), люди меняют свою жизнь. И происходит это по умолчанию: они просто сбавляют темп, стесняются идти на танцы или прыгать на выступлении Muse. «Я слишком стар для этого».

Даже в спортивных залах не видно пожилых людей. А в той же Германии в любом спортклубе их добрая половина. У людей не пропадает интерес к жизни и к своему телу. В танцевальных клубах (тех, где учатся, например, танго) очень много людей за шестьдесят. Они активны. Они занимаются спортом, сексом, слушают музыку, наслаждаются собой.

Моя берлинская подруга почти семидесяти лет может так зажечь, с танцами чуть ли не на столах, что знакомые лет сорока из Москвы не идут с ней ни в какое сравнение.

Слово «молодежный» там давно исчезло из лексикона. Ему нечего больше определять. Ни стиль, ни места, ни журналы.

Это только в России можно услышать, что какие-то тряпки больше подходят молодой девушке. Или что мужчина «молодится» – это если он носит что-то чуть менее формальное, чем классический костюм.

Здесь как будто нарочно кастрируют возраст активности, выгоняют «стариков» за черту тех развлечений, которых достойны только юные и свежие. Им же «противно смотреть» на людей, которые всего лишь состарились. Или стареют.

Смешно. Тот самый момент, когда трагедия выглядит как фарс. В смысле, что страх «старости» (это лет тридцать пять, наверное) делает людей нелепыми. В наши дни.

Старость может быть немощной или беспомощной лишь тогда, когда общество вынуждает человека ощущать себя именно так.

В Москве у меня есть знакомые, которые в какое-то время покупали одежду впрок. Мол, сейчас есть деньги, а потом старость и упадок, пусть будет, мало ли что.

Один приятель все время спрашивает, выглядит ли он моложе своих лет. Ему пятьдесят пять. Я даже не знаю, что ответить. Он выглядит хорошо. Он излучает энергию. Я не понимаю, выглядит он на свой возраст или нет. Потому что совсем не ясно, как должны выглядеть люди за пятьдесят. Да как угодно. Как и в двадцать.

Конечно, мы все задаем себе эти вопросы: мы так устроены, базовый страх старения в нас заложен. Благодаря ему мы следим за своим здоровьем и внешностью, сочиняем планы на будущее, откладываем деньги. Но не просыпаемся каждое утро в липком поту, потому что состарились еще на сутки.

Мы будем покрываться морщинами, и кожа будет высыхать, у кого-то станут шире бедра или появится живот, который почти невозможно убрать, и придется менять зубы, и мы будем просыпаться слишком рано утром, и начнем быстро уставать. Да, все это будет. Но жизнь не станет менее интересной. Может, у нас выпадут волосы, но желания останутся.

Этого, кстати, все как раз и боятся – что страсти все еще будут обжигать душу, когда тело уже не будет способно. Но это, наоборот, прекрасно. Желания – это то, что делает нас живыми. И годы над ними не властны.

– Красивый, – говорю я подруге.

Она показывает мне фотографию своего любовника.

– Только идиот, – признается она. – Понимаешь, не могу его привести к нам в компанию. Он что-нибудь ляпнет, и мне будет стыдно. Но в сексе хорош. Потерплю еще немного – не погибать же от воздержания.