Воспоминания о школе - Джованни Моска Страница 31

— Можно войти?

— Войдите.

Директрисы почему-то никогда полностью не открывают окна, даже летом. И всегда сидят в полутени. В кабинете свежо. Лучи солнца проникают в комнату сквозь жалюзи, ложатся на подоконник, отражаются на натертом до блеска полу. На столе небольшая стопка книг, бронзовые часы с громко стучащим в тишине маятником, школьная печать, гора табелей на подпись. Прямо перед директрисой — совсем новая книга с ножом для бумаг, заложенным между первыми страницами. Сверху на книге лежат часы Мартинелли.

Как и старый учитель, из-за которого эти часы оказались здесь, директриса пальцем крутит стрелки назад.

Только дети не боятся переводить часы вперед. Зимой они прокручивают стрелки сразу на конец весны, потому что не боятся ее пропустить. Старики же не хотят торопить время. Они боятся, что, если переведут стрелки слишком далеко вперед, те могут заупрямиться и не захотеть идти дальше. Так что директриса тоже крутит стрелки в обратную сторону.

Голова у нее почти совсем седая. За стопкой книг на столе стоит портрет девочки, очень похожей на нее. Перед портретом всегда лежит цветок. Стрелки потихоньку крутятся, возвращая время назад, и вот уже голова директрисы не седая, а девочка улыбается. Она жива.

Большего синьора директор не просит у часов Мартинелли. Стрелки остановились на том часе того дня, который помнит только она, и здесь и останутся. С помощью этих часов Мартинелли попадает в весну, которой еще не было, а директриса — в весну, которая была много лет назад, когда девочка с портрета была жива и говорила «мама», и никто не знал, что та весна будет последней.

Директриса медленно убирает цветок от портрета и смотрит на меня.

— Вы хотите забрать часы?

— Нет, что вы, синьора… Я пришел… за табелями. Я могу их забрать, если вы их уже подписали?

Я беру табели и выхожу на цыпочках из этой прохладной и тихой комнаты, где больше не нужно украшать цветами портрет ушедшей девочки.

Старый учитель в секретарской сидит довольный. Он думает, что часы теперь снова вернутся к нему. Он не знает, что директриса ни за что ему их не отдаст. Они всегда теперь будут лежать на ее столе перед портретом, вместо цветка.

А как же Мартинелли?

Перед тем как войти в класс, я спускаюсь по лестнице — тем более что сегодня, даже если кто-нибудь об этом узнает, директриса мне ничего не скажет — и бегу в канцелярскую лавку. Там сидит тот же самый старичок, что и двадцать лет назад, когда я покупал игрушечные часы себе. Но на этот раз часы предназначаются Мартинелли. Я покупаю ему точь-в-точь такие же.

Они стоят восемь монет, как и в мое время. Мне хочется сказать старому лавочнику:

— Вы меня не помните? Я ведь вечно тут у вас околачивался. Сколько я купил таких вот часов когда-то… И сколько я выпил таких вот маленьких бутылочек с разноцветной водой…

Но об этом лучше не говорить никому, лучше уж молчать об этом. И, войдя в класс, я с торжествующим видом демонстрирую часы.

Мартинелли на седьмом небе от счастья.

— А они не сломались, синьор учитель?

— А ты проверь.

Мальчишки обступают его со всех сторон.

— Июль, август, сентябрь…

Листья на дереве во дворе пожелтели. Небо все еще голубое, но чуть бледнее, чем прежде. Цикады умолкли. Ребятам кажется, что руки у них липкие от виноградного сока.

Мартинелли доволен:

— Хорошо идут, синьор учитель.

До экзаменов осталось всего несколько дней. Сегодня мама Леонарди подошла ко мне рассказать, что ее сын не спал вчера до полуночи — учил важные даты Войны за независимость. Он и правда бледноват. Совсем коротышка, но уже в очках, сегодня он не шутит, не смеется: он полон дат. За партой сидит ровно-ровно, а когда встает из-за нее, то идет медленно, как будто боится: если он пойдет слишком быстро, из него посыплются все те даты, что каким-то чудом закрепились в голове. Но зато когда экзамены закончатся, он снова сможет бегать и однажды растеряет их, все до единой, где-нибудь на лугу. И потом, среди ромашек и маков, кто-нибудь, сильно удивившись, обнаружит 1849 год со спрятавшимся в девятке сверчком.

Спадони тоже ходит очень медленно — чтобы не потерять столицу Швеции и длину реки По.

Даже Мартинелли в эти дни занимается. Не ходит гулять. Обычно у него полные руки цветов и полное сердце бабочек, сейчас же в его глазах одно деление десятичных чисел — правда, пока еще с неправильным результатом.

Во двор выглянуть невозможно: стены напротив ослепляют белизной, как и гравий на дорожках. Все занавески на окнах опущены. Класс полон, но не слышно ни одного голоса. На гравии видны тени ласточек, беззвучно кружащих над школой. Очень жарко. Листья на дереве поникли от жары. Ни дуновения. В полдень начинает петь цикада, голос ее долетает до затемненного класса, глаза Мартинелли тут же распахиваются, и в них видны совсем уж неправильные десятичные числа.

Цикада завершила дневной концерт, сегодня вечером на лугу неподалеку ее песню подхватят сверчки и светлячки.

Светлячки — это детские звезды. Потому что дети еще слишком малы, чтобы смотреть высоко вверх: им хватает светлячков, которые то появляются, то исчезают, и можно бегать за ними и даже брать в руки. Звезды же слишком далеко.

Поймав светлячка, нужно посадить его в коробочку и положить туда цветок. И получится полная коробочка света.

Мальчишкой я тоже бродил по этим полянам. И не знал наверняка, точно ли светлячки насекомые или они все-таки звезды. Поймав одного, я сажал его в коробочку и нес домой, чтобы ночью у моей кровати горел маленький огонек. Ночник с серебристым светом. Время от времени я дул на него, чтобы он разгорался поярче.

Ради экзаменов Мартинелли отказался от дневных встреч с бабочками, но не от ночных со светлячками и сверчками.

Сразу после ужина он выходит из дома со своим младшим братом и двумя-тремя соседскими малышами. От их дома так близко до огромного луга, что видны зажженные окна и тень мамы на кухне.

Лучше, когда нет луны: светлячков легче заметить.

Усевшись на траве, они любуются этими маленькими звездочками, смотрят, как огоньки то гаснут, то снова зажигаются, пролетая так близко, что, кажется, их совсем несложно поймать. Но вот ты протягиваешь руку, а светлячок уже горит внизу, в траве, рядом со сверчком, которого совсем не видно, но зато хорошо слышно. Это должен быть очень маленький сверчок, из тех, что еще не решаются покинуть свои домики из земли и листьев, а стоят на пороге и смотрят на светлячков, которых они принимают за звезды. У детей и у сверчков небо одинаковой высоты.

Чуть дальше в траве спрятался сверчок побольше. Один из тех больших и черных, которым удается вырваться из рук, даже если посчастливится его поймать. Он высоко прыгает и приземляется на кучу погасших светлячков, а те, перепугавшись, разлетаются во все стороны, как искры.