Мальчик, которого растили, как собаку. И другие истории из блокнота детского психиатра - Майя Салавиц Страница 7

Позднее, в этот мой первый год занятий детской психиатрией, Сара с семьей переехала в квартиру поближе к Медицинскому центру — теперь они могли добраться до нас за двадцать минут. Опоздания прекратились. Мы продолжали встречаться раз в неделю.

Мудрое руководство доктора Дируда стало для меня освобождением. Как и другие преподаватели, клиницисты и исследователи, которые вдохновляли меня, он поощрял мои поиски, любопытство и размышления. Что еще важнее, доктор Дируд придавал мне мужества изменять существующие убеждения. Я брал частицы любых полезных предложений и мыслей от каждого моего наставника и понемногу начинал развивать терапевтический подход, который помог бы разрешать такие эмоциональные и поведенческие проблемы, как симптомы различных дисфункций мозга.

В 1987 году детская психиатрия еще не включала в себя нейронауки. На самом деле углубленное изучение функций и развития мозга началось в 1980-х, а в 1990-х произошел просто взрыв этих исследований («десятилетие мозга»), но на тот момент эти исследования еще не оказали заметного влияния на развитие психиатрии, не говоря уже о клинической практике. В действительности, многие психологи и психиатры оказывали серьезное сопротивление тому, чтобы признать влияние биологических причин на поведение человека. Такой подход считался механистическим и варварским, как будто признание биологических коррелятов поведения человека автоматически означало, что все дело в генах, и не оставалось места для свободной воли и творчества, и не оставалось возможности учитывать факторы окружения, такие как, например, бедность… Эволюционные идеи рассматривались как нечто еще худшее — как отсталые расистские теории и теории, унижающие людей по половому признаку (одни — женщин, другие — мужчин), оправдывающие status quo и рассматривающие человеческие действия как подобие животных инстинктов.

Поскольку я только начинал работать в детской психиатрии, я не доверял своей способности думать самостоятельно, продвигаться в своих исследованиях и тщательно обдумывать увиденное. Как могли мои мысли быть правильными, когда ни один из известных психиатров, звезд, моих наставников — никто не говорил об этих вещах и не учил им.

К счастью, доктор Дируд и еще некоторые мои руководители поощряли мое стремление включить нейрофизиологию в мои клинические раздумья о Тине и других пациентах. Что происходило в мозге Тины? Чем отличался ее мозг, что делало ее более импульсивной и невнимательной, чем другие девочки ее возраста? Что случилось в ее быстро развивающемся мозге, когда она, будучи маленьким ребенком, пережила этот ненормальный сексуальный опыт? Влиял ли на нее стресс бедности? И почему замедлилось развитие языка и речи? Доктор Дируд обычно показывал на свою голову и говорил: «Ответ где-то здесь».

Мое первое знакомство с неврологией началось во время первого года занятий в колледже. Мой первый консультант, доктор Сеймур Левин, всемирно известный нейроэндокринолог, проводил новаторское исследование, посвященное влиянию стресса на развитие мозга, и данная работа помогла сформировать все мои последующие представления. Его работа помогла мне увидеть, как события раннего детства в буквальном смысле оставляют отпечатки на мозге — на всю жизнь.

Левин изучал развитие нейроэндокринных систем, связанных со стрессом, у крыс. Работа его группы продемонстрировала, что структура и функционирование этих важных систем могли кардинально изменяться даже за короткие периоды стресса в ранний период жизни. Биология — это не только гены, реализующие какой-то неизменяемый сценарий. Она подвержена воздействию окружающего мира, как предсказывала эволюционная теория. В некоторых экспериментах стрессовая ситуация продолжалась всего несколько минут, включая те несколько мгновений, которые крысята провели в руках человека (очень большой стресс для них). Но этот короткий стрессовый опыт в ключевой период развития мозга имеет своим результатом изменения в гормональных системах, которые продолжаются до взрослого состояния.

Часто в лабораторные часы я мысленно возвращался к Тине и к другим детям, с которыми мне приходилось работать. Я просто заставлял себя размышлять над проблемой: что мне известно? Какой информации не хватает? Могу ли я увидеть связь между тем, что известно, и тем, что не известно? Изменилась ли жизнь каждого из детей, с которыми я работал, после встречи со мной? Думая о своих пациентах, я также вспоминал и обдумывал симптомы отмеченных у них нарушений психики: почему именно эти проблемы именно у этого ребенка? Что может помочь детям измениться? Можно ли их поведение объяснить чем-то таким, что я и другие исследователи, работающие в этой области, узнавали о работе мозга? Например, могло ли изучение нейрофизиологии привязанности — связи между родителями и детьми, — помочь разрешению проблем между матерью и ее сыном? Можно ли концепции Фрейда, например, проекцию — когда пациент проецирует свои чувства к родителям на другие отношения, в частности на отношения врач-пациент, объяснить, изучая функции мозга?

Я думал, что здесь должна быть какая-то связь. Хотя мы не можем описать это и еще не можем понять, как это происходит, но должно быть какое-то соотношение между тем, что происходит в мозгу, и наблюдаемым симптомом. В конце концов, человеческий мозг, который связывает воедино все эмоции, мысли и поведение, в отличие от других органов человеческого тела, имеющих те или иные определенные функции, такие как сердце, легкие и печень, отвечает за тысячи сложнейших функций. Когда у вас вдруг появилась замечательная идея, вы влюбились, упали с лестницы, ваше сердце растаяло от улыбки ребенка, вы засмеялись, услышав хорошую шутку, вам захотелось есть и вы наелись — во всем, что можно считать вашим жизненным опытом и вашей реакцией на него, принимает участие ваш мозг. Из этого следует, что все трудности Тины с речью, с ее невнимательностью, импульсивностью, ее неумение налаживать отношения с новыми людьми — все это связано с особенностями ее мозга.

Но какая часть ее мозга здесь задействована, и — если бы мне стало это известно, — помогло бы данное знание лечить ее более успешно? Какие структуры ее мозга, какие нейронные связи и нейромедиаторы были плохо отрегулированы, недоразвиты или дезорганизованы, и как могла бы эта информация помочь мне лечить Тину? Чтобы ответить на эти вопросы, я должен был начать с того, что уже знал.

Удивительные функциональные возможности мозга обусловлены его столь же удивительной структурой. Есть 100 миллиардов нейронов (клеток головного мозга), и для каждого нейрона есть десять столь же важных клеток, которые называются глиальными клетками (глией) и выполняют поддерживающую и защитную функцию. В процессе развития — от первых шевелений плода в утробе матери до первых признаков взросления — все различные типы клеток (а их много разновидностей), постепенно организуются в сети, выполняющие ту или иную функцию. В результате возникают бесчисленные, сложно связанные между собой и высокоспециализированные системы. Эти сети связанных между собой нейронов формируют сложную архитектуру мозга.

Для нашего обсуждения наибольший интерес представляют четыре основные части мозга: ствол мозга, средний мозг, лимбическая система и кора головного мозга. Мозг растет как бы изнутри, как дом, у которого возникают все новые пристройки на старом фундаменте. Нижние и центральные области ствола мозга и среднего мозга — самые простые. Они появляются первыми и развиваются первыми в процессе роста ребенка. По мере того как вы продвигаетесь вверх и к поверхности, все становится сложнее с появлением и развитием лимбической системы. Однако сложнее всего кора головного мозга — это венец архитектуры мозга. Морфология нижних отделов человеческого мозга подобна соответствующим отделам мозга таких примитивных созданий, как ящерицы, тогда как морфология его средних областей похожа на соответствующие области мозга таких млекопитающих, как собаки и кошки. По строению коры больших полушарий мы имеем сходство только с приматами — обезьянами. Наиболее «человеческая» часть мозга — кора лобных долей, и у той морфология на 96 % общая с шимпанзе!