Расчленение Кафки. Статьи по прикладному психоанализу - Никита Благовещенский Страница 7

Мы столь подробно говорим о нарциссизме потому, что статьи, составляющие эту книгу, рассматривают творчество Кафки под двумя разными, но дополняющими друг друга углами зрения. Один взгляд основывается на классическом психоанализе и фрейдовской теории невроза, другой — на «современном психоанализе» и различных представлениях о нарциссизме. Оба этих подхода имеют равное право на существование и комплементарно дополняют друг друга. Так, видимо, оно и должно было получиться — это лишь отражение расщепленности, двойственности Кафки.

Под конец этой небольшой вступительной статьи приведем еще одно обещанное ранее подтверждение тезиса о «русскости» Франца Кафки. Мы упоминали, что имя Кафки обыгрывалось в нашем фольклоре. В годы перестройки популярным стал такой замечательный лозунг, пародирующий известную советскую песню: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!» Литературный критик Бенедикт Сарнов пишет, что лозунг этот родился еще в конце 60-х — начале 70-х годов XX века. «По одной версии автором этой жутковатой остроты был Вагрик Акопович Бачханян, по другой — Зиновий Самойлович Паперный», — пишет Сарнов [28].

Другой забавный пример включения Кафки в русский фольклор я узнал недавно от одного молодого человека. Он рассказал мне, что в их компании популярный дешевый портвейн «Кавказ» было принято называть «Кафка-три (3)». Собственно этим, как признался молодой человек, его знакомство с Кафкой и исчерпывалось. Забавность данного примера в том, что помимо очевидного созвучия «Кавказ-Кафка», есть в нем и чисто кафкианская составляющая: отвратительный напиток, абсурдно именуемый благородным словом «портвейн», получил в просторечии имя Кафки. Что-то в этом есть от тошнотворных коктейлей Венички Ерофеева, которые надо было помешивать непременно веточкой жимолости и пить с восходом первой звезды. С другой стороны, злоупотребление этим напитком — портвейном «Кавказ», видимо, сильно повышает кафкианское восприятие окружающей действительности.

Но вернемся к популярному лозунгу. У лозунга этого, кроме всем понятного смысла (мы с помощью большевиков превратили российскую жизнь в полный абсурд), можно найти и еще один. Может быть, мы рождены для того, чтобы сделать Кафку более понятным, осознаваемым, чтобы вытащить его из мрака бессознательных болезненных фантазий и видений в светлую область действительного? И тогда проявится еще один смысл слова «быль» — прошлое, прошедшее, и Кафка как писатель-реалист действительно сделается для России былью? Вряд ли, но хочется надеяться…

Литературно-художественная критика традиционно связывает проблематику романа Кафки «Замок» с изображением бюрократии, социальной иерархии, корпоративной психологии. Для русского читателя чрезвычайно важно противопоставление правдоискательства и произвола, в котором узнается знакомая с пионерского детства среда обитания. Анжелика Синеок пишет в статье «Кафка в нашей жизни», что «роман по какому-то таинственному стечению обстоятельств задумывался писателем как „русский“! Первоначальный замысел сводился к написанию „рассказа из русской жизни“ „Обольщение в деревне“, но потом Кафка увлекся историей своего героя-землемера и написал роман. Так что снежные пейзажи „Замка“ имеют к России самое непосредственное отношение» [29].

И сам «Замок» имеет к России самое непосредственное отношение! Вспомним, как начинается роман: «Был уже поздний вечер, когда К. добрался до места. Деревня утопала в глубоком снегу. Горы, на которой стоял Замок, словно и не бывало, туман и темнота скрывали ее, и нигде ни пятнышка света, ни малейшего намека на присутствие большого Замка. Долго стоял К. на деревянном мосту, через который шла дорога от тракта к деревне, и, подняв голову, вглядывался в обманчивую пустоту» [30], — это первый абзац первой главы, и он задает весь дальнейший сюжет: землемер К. не может найти Замок, проникнуть в него, ему мешают различные препоны. «К. шагал, не отрывая глаз от Замка, ничто другое его не интересовало. Но по мере приближения Замок все более разочаровывал его: это был просто какой-то убогий городишко, слепленный из деревенских домов и отличавшийся только тем, что все, по-видимому, было каменное, хотя краска давно облезла и камень, похоже, крошился. На миг К. вспомнил свой родной городок, едва ли в чем-то уступавший этому так называемому Замку» [31]. А заканчивается первая глава так: «Этот Замок там, наверху (удивительно потемневший), до которого К. надеялся добраться еще сегодня, вновь удалялся. И словно подавая ему какой-то знак к их временному расставанию, там зазвонил колокол, — радостный, торопливый колокольный звон, от которого, пусть на одно только мгновение, так сжималось сердце, словно страшилось — ибо и боль была в этом звоне — исполнения того, о чем неясно оно тосковало» [32]. Землемер К. не может найти то, чего нет: Замок растворяется в пространстве, как архетипический русский морок — град Китеж.

Вот как излагает легенду о Китеже, например, Мельников-Печерский: «Преданья о Батыевом разгроме там свежи. Укажут и „тропу Батыеву“, и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре. Цел тот город до сих пор — с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, с княженецкими узорчатыми теремами, с боярскими каменными палатами, с рубленными из кондового, негниющего леса домами. Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Скрылся он чудесно, божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую, пошел воевать Русь Китежскую. Подошел татарский царь ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей избить либо в полон угнать, жен и девиц в наложницы взять. Не допустил господь басурманского поруганья над святыней христианскою. Десять дней, десять ночей Батыевы полчища искали града Китежа и не могли сыскать, ослепленные. И досель тот град невидим стоит, — откроется перед страшным Христовым судилищем. А на озере Светлом Яре тихим летним вечером виднеются отраженные в воде стены, церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские, дворы посадских людей. И слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов китежских» [33]. Великий Китеж скрылся от завоевателей-монголов и не открывался недостойному, грешному человеку. Значит, «недостойным» был и землемер К.? Значит так. Но к этому мы еще вернемся позже.

Подобный Китеж хорошо известен русской литературе — это, конечно, имперская столица Санкт-Петербург. В повести «Медный Всадник» Пушкин описал величие Петербурга, но величие это эфемерно: город скрылся под водой, растаял, как кусок рафинада. Дэниел Ранкур-Лаферрьер обращает внимание на один нюанс, на строку «Под морем город основался…» из петербургской повести Пушкина. Ранкур-Лаферрьер пишет в статье «Кувалда Петра Великого: психоаналитический аспект „Медного Всадника“» следующее: «Как правило, пушкинское словосочетание „под морем“ переводится на английский язык как „by the sea“ (букв.: у моря). Однако русскому предлогу „под“ обычно соответствует английское „under“. Таким образом, „под морем“ означает, что город находится ниже уровня моря или даже под водой. Более того, в намерения пушкинского Петра входило строительство города именно на столь низком уровне: „Того, чьей волей роковой / Под морем город основался…“. Антонимическая рифма последней строки с глаголом „возвышался“ акцентирует „вертикальный контраст“ Петра со всем, что ниже его» [34]. Здесь уже явно прослеживается связь между эфемерностью города (его «подводностью») и волей населяющих его властителей.