Мифологемы. Воплощения невидимого мира - Джеймс Холлис Страница 9

У одних взгляды достаточно серьезные, у других – наивные и смешные, у третьих они неоспоримы, у четвертых скорее вызывают вопрос. Тем не менее каждый человек размышляет и будет размышлять о том, откуда все произошло. Сегодня, рассуждая о космосе, мы используем такие метафоры, как кварки в описании микромира и черные дыры в описании Вселенной; мы узнаем о том, что наша галактика, в которой расположена Солнечная система, и соседняя галактика Андромеды мчатся навстречу друг другу с сумасшедшей скоростью и совсем скоро, через несколько триллионов лет или около того, наверное, столкнутся и будет такое светопреставление, что, быть может, скопление критической массы даст начало еще одной черной дыре, ненасытное жерло которой поглотит все, все, все, что есть в этом мире. (Но в ближайшее время, конечно, неплохо было бы забрать детей из школы, сделать ремонт в квартире, отдать долги, а также заплатить налоги.)

Мы также кое-что знаем о причинах, вызывающих связывание необходимых исходных элементов в некие активные действующие структуры материи, а также о теории вихревой гравитации, на основе которой построена модель сотворения Вселенной, в которой мы живем. Сейчас уже возможно создать связную теорию, которая давала бы исчерпывающее объяснение возникновения мира и его возможного конца, все от альфы до омеги, как сделали многие астрофизики. Подобная теория не вмещает в себя богов, здесь нет Первопричины или предопределения, в ней нет цели, нет разума и откровения и нет места эсхатологии. Чтобы создать правдоподобную картину данного нам мира, не нужно брать за основу присутствие всеведущего божества или быть сторонником абсурда и случайности. Тем не менее… существует глубинная психологическая потребность объяснить, поместить в контекст, который позволяет получить некие типичные ответы на такие вопросы и который метафорически обращается к тому, что мы метафорически называем сердцем, а не самоотносимыми категориями разума.

Сентиментальные люди будут испытывать тоску по религии, по тем спокойным временам, которые были раньше, и не будут раздумывать над такими вещами, а может быть, в отчаянии опустят руки. Рационалисты будут героически стремиться жить, опираясь только на приемлемые для Эго артефакты разума. Кто-то из них лишает себя веры, а кто-то из них свободен от притворства? Обе позиции вполне доступны для понимания, они являются защитными и в лучшем случае дают пищу для размышлений. Каждая из них по существу остается антропоморфной, ограниченной рамками нашего мыслительного аппарата и, как и большинство теологических и психологических учений, говорит нам больше о нас самих, чем о том объекте, который они описывают. Однако «считывание» посланий психики требует строгости совершенно иного типа и ведет нас в область, находящуюся между двумя крайностями: между нежно взлелеянным нашим невротичным Эго «или-или» (either/or) и нежно любимым юнгианцами «и-и» (both/and).

Разумеется, «считывание» мира посредством органов чувств грозит нам опасностью неправильного истолкования, связанного с исполнением собственных желаний, ошибочной интерпретацией реальности, а также с тем, что мы ограничены пределами пространственных-временных-социальных рамок. Так что вполне объяснимо появление течения, которое называется деконструктивизмом. Как легко относиться свысока к взглядам на реальность из другой эпохи. Мы задаемся вопросом: почему они не видели того, что нам кажется столь самоочевидным, забывая о том, что мы опираемся как на их ошибки, так и на их открытия, и вне всякого сомнения, нас будут с трудом понимать дети наших детей. И вместе с тем они тоже могут оказаться в плену ограничений собственного деконструктивизма.

Хотя, следуя Канту, мы можем согласиться с тем, что все, что мы говорим и делаем, есть плод деятельности нашего рассудка – с оттенками местной культуры и характерными признаками наших собственных психологических ограничений, – но вместе с тем так проявляются автономные энергии, имеющие свою собственную цель, хотя эти энергии бывает очень трудно выявить. Аргумент в пользу существования Бога не означает, что Бог существует; он означает лишь то, что мой разум может быть в плену у циклической логики. Аргумент в пользу модели Вселенной без упоминания трансцендентных энергий может быть тоже весьма привлекательным и не иметь никакой опоры в реальности. Французский математик Лаплас на вопрос Наполеона о существовании Бога ответил, что он не нуждался в этой гипотезе для построения своей системы. В современном понимании его система была замкнутой, и ее автор не осознавал возможности открыться таинству, которая в следующем столетии стала доступной его коллегам.

Проблема всегда приводит нас к следующему факту: мы не знаем того, что не знаем. Мы не осознаем того, что являемся бессознательными. Мы не познаем того, что оказывается за пределами возможностей наших средств познания. Мудрецы, начиная с Сократа и до нынешнего времени, знали и знают, что они ничего не знают, поэтому вся жизнь остается для них таинством, и, как однажды выразился британский астроном Дж.Б.С. Холдейн [39], становится все интересней и интересней.

Так как мы должны выбрать один пример из сотен, нет, тысяч доступных нам примеров, давайте обратимся к эпизоду, который больше всего повлиял на западный мир, – к библейской истории Бытия. Каждый знает этот сюжет о начале творения и развития мира; но развязки драмы, т.е. конца света, все еще не видно [40]. Иудейско-христианская мифопоэтическая версия стремится ответить на вопрос «как?» и при этом никогда не обращается к другому вопросу – «почему?», который я считаю более масштабным. Книга Бытия рассказывает о постепенном приведении хаоса в порядок, закрывающий зияющую бесформенную пустоту, и, проводя аналогию, использует метафору «языка», чтобы показать, как Божество создавало Вселенную. Язык как метафора – это признание основополагающего, намеренного деяния. Будучи представителями кочевого народа, который иногда называли народом Слова, иудеи ценили язык не только за то, что он передает ценности, но и за то, что его легко иметь при себе и носить с собой. Когда у человека нет дома, он начинает ценить то, что у него есть в запасе, что можно скрыть от грабителя и чем можно свободно пользоваться, как только миновала опасность.

Таким образом, Бог говорит, и все происходит: постепенно, целенаправленно и с возрастающей степенью сложности. Нам не объясняют, почему все так происходит, как и не объясняют и многие другие истории о сотворении. (Например, неизвестно, Бог так развлекался или, по шумерской версии, некие труженики работали на богов, желая провести больше времени в заоблачных высях, волей-неволей участвуя в божественной игре в гольф, чтобы получить доступ к вечности [41].) Более того, эта основополагающая власть языка была отдана предполагаемой вершине творения -человечеству. (Можно ли усмотреть в этом некую гордыню?) Хотя мы можем вновь посмотреть на эту историю и увидеть следы человеческого разума и воображения и, если не впадать в буквализм, признать в ней мифопоэтический вымысел, но мы все еще можем принять это повествование и увидеть, что оно продолжается, и признать, что оно рассказывает нам о нас самих.