Маленькая ручка - Женевьева Дорманн

Верь, Адмирал, в том нет стыда,

Чтобы махать платочком вслед:

Так прогоняем мы всегда

Воспоминанья прежних лет.

Реймон Радиге

Час ночи, улица Бак, Париж. На дворе апрель. Полная, огромная луна скользит по деревьям потайного сада — неожиданного оазиса, в который попадаешь, пройдя через подъезд здания в самом конце улицы. В глубине сада — дом начала XIX века, дом патрицианский, кряжистый и богатый, такой же анахроничный, как и этот урезанный сад, и почти такой же ширины. Этот дом со стенами из белого камня, треугольным фронтоном, высокой шиферной крышей, деревянными ставнями и приподнятым крыльцом под стеклянным навесом, раньше наверняка выглядевший внушительно, сегодня кажется раздавленным более современными жилыми громадами, нависающими над ним.

Посреди лужайки, перед домом, — каменный бассейн с округлыми краями, стертыми животами поколений детей, завороженных водой, мореплаванием в миниатюре или добычей золотых рыбок, отбрасывающих беглые рубиновые отблески на фоне темного ила. Стоя на одной ноге в центре бассейна, каменный Амур воздевает пухлую руку к луне, обливающей его молочным светом. На голове у него парик из голубиных испражнений. На лужайке — забытый мяч, а подле изгороди из бирючины — старая чугунная лягушка с разинутой пастью для игры в бочку, уже целый век глотающая свинцовые кругляши.

Ставни в доме закрыты, кроме одного окна на втором этаже, распахнутого настежь и освещенного изнутри. В этой комнате спит молодой человек, вернее, молодой мужчина, — один на двуспальной кровати. И хотя место слева не занято, спящий ограничивается местом справа, как это делают ласковые правши, раз и навсегда избирающие для себя это место — самую удобную стратегическую позицию для любовных похождений их наиболее ловкой руки. Покорные привычке, одиноки они или нет, они не сдвинутся отсюда с годами, даже когда любовь станет для них лишь далеким воспоминанием, и умрут в восемьдесят лет на правой стороне той кровати, на которой любили в двадцать.

У спящего человека на левой руке тонкое обручальное кольцо. Его зовут Сильвэн Шевире. Ему тридцать девять лет.

Он спит, как младенец, — глубоко, ровно и незаметно дыша. Он в одних трусах, одна нога согнута в колене, другая вытянута до самого конца кровати, за край матраса. У него стройное тело, широкие плечи, а его мощная шея — шея крестьянина.

Лежа на животе, положив голову боком на подушку, он спит, как плавают по-индейски: выбросив правую руку вперед, протянув ее под подушкой в продолжение плеча, а другую вытянув вдоль тела.

Настольная лампа, которую он забыл погасить, освещает его прямой, немного крупный нос, волевую челюсть и ухо с чувственно загнутой мочкой, говорящей, возможно, о вспыльчивости, но совершенно точно о щедрости. Его полуоткрытый рот выдает склонность к чревоугодию. Веки, окаймленные длинными ресницами, придают что-то детское и женственное щеке, затемненной растущей ночной щетиной. Черные, густые, ладно подстриженные волосы — ни слишком длинные, ни чересчур короткие — по-юношески ерошась стерней, осеняют лоб.

На полу, под левой рукой, свисающей с края матраса, лежат очки и разрозненные листки документа, который он, по всей видимости, изучал, а затем бросил, прежде чем уснуть. Его можно понять: на рассыпавшихся страницах только колонки цифр, графики, усыпляющие заголовки, набранные жирным шрифтом: «Влияние немецких процентных ставок на стоимость франка»… Или: «Уровни развития и меры по структурному урегулированию».

Только по этим наводящим скуку страницам и можно догадаться о профессии уснувшего человека, молодого финансового инспектора, технического советника при кабинете министра. Действительно, обстановка его комнаты, редкие находящиеся в ней предметы и мебель говорят скорее о занятии, связанном с морем, чем о работе, имеющей отношение к деньгам.

Стены, обитые бежевой тканью в тон паласу, голы, за исключением стены напротив окна. Большая ее часть занята гигантской черно-белой фотографией морского пейзажа, сделанной против света: пролив, усеянный пустынными скалистыми островками. На переднем плане, между островами — яхты и рыболовные суда на якоре, чьи корпуса и мачты выделяются на фоне воды и неба, подобно скалам, как в театре теней. Это вечер или утро, так как небо на горизонте еще или уже светло. Фотография отражает миг острого волнения того, кто ее сделал. Наклеенная просто на деревянный щит, без рамы, она выглядит так натурально, что словно раскрывает посреди стены окно на море. И большая кровать, где спит Сильвэн Шевире, тоже кажется лодкой на якоре, на которой будто бы отдыхает уставший пловец.

Высокий и плоский комод, бывший, наверное, частью обстановки на трансатлантическом корабле, кожаное кресло, на котором навалена одежда спящего, и две маленькие квадратные тумбочки составляют всю меблировку этой комнаты, где морская атмосфера, исходящая от большой фотографии, усиливается парой весел, стоящих в углу комнаты, и единственным предметом, находящимся посередине мраморного камина пишущим барометром Ноде. Цилиндр, покрытый миллиметровой бумагой, на которую фиолетовыми чернилами наносятся падения и взлеты атмосферного давления, заперт в клетке из стекла и красного дерева. Прибор старинного образца явно служит предметом особых забот своего владельца. Он слабо тикает, и восходящая линия графика обещает прекрасный весенний день.

Ничто в этой комнате не говорит о семейной жизни, кроме, может быть, подушки рядом со спящим — подушки Каролины, его жены, в настоящее время сосланной в клинику на правом берегу, где она только что произвела на свет их пятого ребенка, крошечного и горластого мальчика, которого назвали Огюстеном. Сильвэн предпочел бы имя Огюст, чтобы отдать дань уважения своему деду, старому Огюсту Шевире, доживавшему оставшиеся ему дни в доме на островах Шозе [1]— тех, что видны на фотографии на стене. Но Каролина и слышать не хотела об Огюсте, она находила это имя слишком клоунским, и в конце концов порешили на Огюстене, по ее воле. Пусть будет Огюстен; с Каролиной невозможно спорить.

Прежде чем уснуть, уткнувшись носом в свои графики, Сильвэн позвонил жене в клинику. Так всегда бывало с тех пор, как они поженились. Вот уже четырнадцать лет каждый раз, как они разлучаются, где бы он ни был — в министерстве, в Брюсселе, Токио или Нью-Йорке, — ему необходимо слышать ее голос, и он ей звонит.

В этот вечер она уже спала, и он почувствовал себя глупым, назойливым.

— Извини меня, Каро… Извини, что разбудил тебя, но я по тебе скучаю…

Он услышал ее смех.

— Но я тоже по тебе скучаю!.. Знаешь, который час?

И вдруг, с тревогой:

— Дома все хорошо?.. У детей все в порядке? Фафа с ними?

— Все в порядке. Все спят. В доме тишина. Я просто хотел тебе сказать, что люблю тебя и что мне плохо, когда тебя нет рядом. Вот и все.