Квартира. Карьера. И три кавалера - Эллина Наумова

Пролог

То детское воспоминание уже давно не преследовало Катю Трифонову, взрослую тетю тридцати трех лет, не догоняло и не мучило вопросом: «Что плохого сделала мама?» Отстало постепенно, заблудилось во времени. Ответ перестал быть нужен и, разумеется, сразу же нашелся: «Что сделала, то и плохо».

Случилось это в новогоднюю ночь. Тогда маме было тридцать, а Кате десять. Нежная женщина слегка перебрала шампанского. И в этом святом состоянии тихонько подпевала нелепо наряженным людям на телеэкране. А те исполняли заунывные древние песни. У девочки возникло колкое ощущение, что, если от любви так выглядят и так ноют, то ну ее, хваленую. Казалось, между любовью и бесконечными отчаянными расставаниями с невыносимой тоской можно было ставить знак равенства.

Пока Катя разочаровывалась в неведомом еще чувстве, мама схватила за рукав проходившего мимо ее кресла папу. И начала многословно вспоминать, когда впервые услышала каждую мелодию. По мере перечисления из ее глаз текли слезы, а губы улыбались. Катя такого никогда не видела. Папа вырвался и скрылся в кухне, отчетливо буркнув: «Сентиментальная дура». В его тоне было столько брезгливой злобы, что Катя вздрогнула. «Зато ты у нас несентиментальный умник, – неожиданно визгливо крикнула ему в спину мама. – Заодно и бездушный!» Но сразу махнула рукой, приложилась к бокалу и завела про милого, спустившегося с горочки. С ним ей тогда было явно гораздо лучше, чем с мужем.

Утром Катя открыла словарь на букве С. Значение слова «слащавый» озадачило. Девочка определила бы состояние мамы как горькое. Со значением слова «сентиментальный» Катя согласилась. Да, вполне терпимо – подумаешь, чувствительность на разные лады. Но почему голос папы звучал так ужасно? Будто сентиментальность не только верная компаньонка глупости, но и проступок. Вина и стыдная беда одновременно. Катя ничего не поняла. Но запретила себе многословно откровенничать даже с подружками. Особенно, когда возникает настроение болтать и выбалтывать. На всякий случай. Еще не хватало распахнуть душу при какой-нибудь Машке, Ирке, Галке и услышать в ответ: «Сентиментальная дура».

Давалось следование запрету тяжело. Смысл девчачьей дружбы в искреннем трепе. Но постепенно вошло в привычку. А потом, как водится, стало натурой.

У любого человека есть ощущение собственной судьбы. Кате представлялось, что ее жестокая безумная сволочь-судьба играет с ней, как с мячиком. Хватает и зашвыривает куда подальше. Потом долго ищет, рассматривает, подбирает и вновь бросает. Ее дело быть тугой и твердой. Не разбиться и не расплющиться о землю. Бодро катиться вперед по инерции, упиваясь тем, что ты сама на что-то способна. Не дать себя раздавить, пока валяешься невесть где и ждешь следующего полета. А куда денешься? Мыслительница рано догадалась, что, забудь ее судьба под каким-нибудь лопухом навсегда, будет гораздо хуже. Приходилось лелеять в себе упругость и твердость. О сентиментальности даже речи не шло. Презренное качество.

Но, прописавшись в центре Москвы в собственной квартире, Екатерина Трифонова впервые сломалась.

Был августовский вечер пятницы. За окном сложно шумел дождь: струи тихо похлопывали друг друга по бокам и звучно плюхались на асфальт. Из открытого окна тянуло прохладой. Она уже не сулила облегчения в жаркой городской плавильне, но вызывала щемящие подозрения, что на этом благодать запросто кончится. Будет лить до сентября, до октября, до ноября… Словом, прощай тепло, бабье лето теперь является не каждый год.

Девушка бездумно взяла плотный лист бумаги, уселась за письменный стол и аккуратно вывела: «Мои прекрасные москвичи, которым я буду благодарна до смерти. И, наверное, после». Прочитала, недовольно фыркнула, скомкала испорченный листок, достала чистый. Ее расстроил и рассердил не смысл написанного. Что чувствовала сквозь подступивший к горлу комок, то и выразила. Каких москвичей она собиралась перечислить? Своих, ставших любимыми, едва ли не родными. Есть за что говорить им спасибо каждый день? Конечно. В нее мама с папой столько не вложили. А эти, чужие, дали все, что она знала и умела плюс работу и крышу над головой. Катя полагала, что никогда не докатится до наглой мысли: «Благополучные интеллигентные люди старались не ради меня. Им важно изредка демонстрировать нержавеющую порядочность самим себе, друзьям, врагам. Будь я тупее и слабее, ничего не получилось бы. Дело не в них, во мне».

Нет, все она написала правильно. Но каллиграфия! Буквы были кривенькие-косенькие, разной высоты и почему-то норовили не соединяться черточками, но обособиться. А ведь у хронической отличницы Трифоновой был лучший почерк в классе, в медучилище, в поликлинике. Все восхищались и завидовали. Катя, безжалостно усмехаясь, шутила: «По почерку определяют характер. У меня – идеальный». Шутку понимали не все. Некоторые считали ее заносчивой.

«Отвыкла, – удивленно подумала девушка. – Сколько лет не писала, только набирала на клавах и экранах. С ума сойти. Так хочется красиво изобразить добрые слова, чтобы застеклить в рамку и повесить на стенку. Но не получается, не получается, не получается». Троекратное повторение сработало как заклинание. Девушка вновь написала свой трогательный заголовок. Получилось почти так же. Однако добиваться совершенства она не стала. Продолжила медленно и старательно, все больше увлекаясь процессом. Хотя пальцы через несколько минут заломило от напряжения.

«Анна Юльевна Клунина.

Мой первый доктор в моей первой поликлинике на окраине Москвы. Научила честно пахать за символическую зарплату. И не бояться ни начальства, ни коллег, ни пациентов. Показала, как пользоваться столицей. Ее театрами за небольшие деньги и громадными пространствами бесплатно. А то я сидела в общаге безвылазно и уже не соображала, зачем сюда приехала. Когда умер Андрюша, и я загибалась в комнате на десять коек от несправедливости жизни, одной-единственной фразой отвадила от спиртного. Это как же надо меня знать и любить, чтобы десятком слов раз и навсегда вернуть в разум. Могучая женщина!

А когда она по собственным связям ушла в частную клинику, договорилась и обо мне. Должна была проститься, не было смысла тащить в новое место балласт. Но не бросила. Я стала операционной сестрой, о чем бесполезно мечтала, сидя на терапевтическом приеме. Первые нормальные деньги, первое снятое жилье, в котором я была одна за закрытой, а не открываемой каждые пять минут с пинка дверью, – все благодаря ей.

Потом, хоть она и отрицает свое участие, порекомендовала меня в главные медсестры. Если не с ее подачи, то как вообще руководство узнало о моем существовании? А было наверняка так: ее назначали заведующей отделением. И упомянули, что нужна главная медсестра, далекая от пенсионного возраста. Доктор опять назвала мое имя, хотя мы давно не работали вместе. И презентовала, как надо. Она умеет убеждать. Я уж и не знаю, за нее мне до последнего вздоха молиться или на нее.

Андрей Валерьянович Голубев. Андрюша.

Когда мы встретились, ему было за шестьдесят, мне – за двадцать. Ну и что? Он был настоящим любовником. Мы ложились на широкую кровать, на чистое белье, а не перепихивались в машине или на диване в съемной квартире очередного молодого приятеля. Там в голову не приходило даже намекнуть на то, что хорошо бы простынку постелить. Может, и к лучшему, что я не видела тех простынок. Наверняка были мятыми и грязными.