В добрый час - Эльза Вернер Страница 10

Берков, стоявший до сих пор молча и отвернувшись, при последних словах сына вдруг обернулся к нему и окинул его удивленным взглядом.

— Я не думал, чтобы тебя могло что-нибудь так раздражать, — медленно произнес он.

— Раздражать? Меня? Ты ошибаешься. Мы не дошли до этого. Моя супруга изволила с самого начала стать на недосягаемый пьедестал своих высоких добродетелей и аристократического высокомерия, так что мне, находящемуся в этом отношении гораздо ниже ее, оставалось только издали удивляться ей. Советую и тебе поступить так же, если вообще тебе удастся добиться счастья иногда лицезреть ее…

Он снова небрежно и равнодушно опустился на диван; но, несмотря на насмешливый тон, в голосе его слышалось раздражение, что не ускользнуло от отца. Берков покачал головой; роль, которую он играл в этом щекотливом деле, была слишком мучительна для него, и потому он постарался как можно скорее избавиться от нее.

— Мы еще поговорим об этом в более удобное время! — сказал он, смотря на часы. — На сегодня довольно. Еще остается два часа до приезда гостей, я успею побывать в верхних рудниках. Ты не поедешь со мной?

— Нет! — сказал Артур, погружаясь в прежнюю сонливость.

Берков и не пытался на этот раз употребить свой авторитет, возможно, после такого разговора этот отказ был ему даже приятен. Он вышел из комнаты сына, который, судя по наступившей тишине, опять предался прежней лени.

В этот первый весенний день, когда солнышко ласково приветствовало землю, горы благоухали и леса сверкали изумрудной зеленью, Артур Берков лежал в полутемной комнате со спущенными шторами, как будто он один во всем мире не имел права дышать свежим горным воздухом и наслаждаться светом солнца. Воздух казался ему резким, а солнце слишком ярким. Картины весенней природы ослепляли его, и он чувствовал себя расстроенным и усталым. Молодой человек, богатый и обладающий всем, что может дать жизнь, находил, что случалось с ним довольно часто, эту жизнь такой пустой и ничтожной, что не стоило даже и родиться.

Блестящий, безумно роскошный обед, на котором присутствовало многочисленное общество, кончился. Берков испытывал особенную гордость. Все дворяне из соседнего города, в том числе и особы, играющие видную роль в обществе, на этот раз сделали исключение, приняв приглашение выскочки, которого они вследствие его сомнительного прошлого до сих пор не допускали в свой круг. Но теперь на пригласительных билетах стояла подпись Евгении Берков, урожденной баронессы Виндег, которая была и осталась отпрыском одного из древнейших дворянских родов; ее не могли и не хотели оскорбить отказом, тем более что ни для кого не была тайной причина, заставившая ее согласиться на этот союз. И если к молодой женщине относились с полнейшим почтением и сочувствием, то и свекру ее, в доме которого происходило празднество, оказывали должное уважение. Берков торжествовал, понимая, что это только увертюра к тому, что должно происходить зимой в резиденции. Высшее общество столицы, конечно, не отвернется от баронессы Виндег, которая пожертвовала своим именем из любви к отцу, следовательно, Берков мог надеяться, что достигнет цели, к которой так страстно стремился.

Если честолюбивый миллионер чувствовал себя обязанным быть признательным невестке, несмотря на то, что она сегодня держала себя как принцесса и была еще недоступнее для него и для круга его друзей, то поведение сына чрезвычайно удивило и рассердило его. Артур, вращавшийся исключительно в аристократическом кругу, казалось, вдруг потерял интерес к подобному обществу. Он был так холодно вежлив со своими знатными гостями, а с офицерами гарнизона, с которыми прежде находился на самой короткой ноге, держал себя так сдержанно, что не раз приближался к границе, переступить которую хозяин не может себе позволить, не оскорбив гостей. Берков не мог понять этого нового каприза сына. Что такое он задумал? Может быть, хотел выразить протест супруге, умышленно избегая ее гостей? Те из городских гостей, которые явились с дамами, уехали вскоре после обеда, потому что длинный путь в темноте по дороге, размытой продолжительными дождями, был небезопасен; их отъезд дал возможность хозяйке дома удалиться в свои комнаты. Евгения оставила приемные покои и ушла к себе, а ее муж и свекор остались с гостями.

Ульрих Гартман явился в назначенный час. Он не был в господском доме с тех пор, как умерла госпожа Берков и с ее смертью прекратилась связь его родителей с ее домом, а он тогда был еще ребенком. Вообще вилла хозяина, с ее террасами и садами, являлась для рабочих недоступным эльдорадо; там редко можно было встретить кого-нибудь из них, а если они и приходили, то либо по делу, либо по специальному приглашению.

Ульрих прошел высокую, богато убранную цветущими растениями переднюю и поднялся по лестнице, устланной ковром, в ярко освещенные коридоры, где его встретил слуга, приходивший к нему утром, и проводил в приемную, сказав, что госпожа сейчас придет.

Большая, со вкусом обставленная комната, в которую вошел Ульрих, была одной из многочисленных парадных комнат, совершенно пустых в эту минуту. Общество находилось в столовой, выходившей в сад, следовательно, в совершенно противоположной стороне дома, но пустота и тишина, царившие в этих покоях, еще больше подчеркивали их великолепие. Широко раздвинутые портьеры давали Ульриху возможность видеть всю анфиладу прекрасных комнат, каждая из которых, казалось, хотела перещеголять другую роскошью убранства. Обитые темным бархатом стены словно уменьшали свет, но тем ярче играл он на щедро вызолоченных украшениях стен и дверей, на шелковой и атласной обивке мебели, в высоких, доходивших до потолка, зеркалах и даже на гладком, как лед, паркете, тем ярче освещал он дорогие картины, статуи и вазы, в избытке украшавшие все эти комнаты. Все, что могут дать богатство и роскошь, было собрано здесь; такое изобилие изящества и блеска могло ослепить человека, привыкшего к простоте и сроднившегося с темнотой шахт.

Но все это, наверняка смутившее бы любого из его товарищей, не произвело никакого впечатления на Ульриха. Глаза его с недобрым блеском, но без всякого удивления скользили по роскошно убранным комнатам. Он смотрел на расставленные драгоценные вещи, как будто имел с ними какие-то счеты, и вдруг, словно в порыве ненависти, повернулся к ним спиной и слегка, но энергично топнул ногой, выражая нетерпение, что никто не появился до сих пор. Ульрих Гартман, очевидно, не привык дожидаться, пока соблаговолят его принять.

Наконец за его спиной что-то зашуршало. Он обернулся и невольно отступил: в нескольких шагах от него стояла Евгения Берков, ярко освещенная люстрой. До сих пор он видел ее всего один раз, когда вынес из кареты, в темном шелковом дорожном платье, причем дорожная шляпа и вуаль наполовину скрывали ее лицо, и у него в памяти сохранились только устремленные на него большие темные глаза. Теперь же… о, конечно, женщина, стоявшая перед ним, была не она. Тонкое белое кружево покрывало такого же цвета шелковое платье, убранное розами, свободно прикрепленными, так что создалось впечатление, будто они висят в воздухе; гирлянда таких же роз извивалась в роскошных белокурых волосах, матовый блеск которых словно спорил с блеском жемчуга, украшавшего ее шею и руки. Залитая ярким светом хрустальных люстр, эта очаровательная женщина казалась ему каким-то неземным видением, которого не смело и не должно было касаться ничто житейское, обыденное; роскошная обстановка служила блестящей рамой этому призраку. Хотя в Евгении сразу видна была надменная и знатная светская дама, глаза ее говорили, что она могла быть и другим существом, особенно теперь, когда они с явным удовольствием разглядывали молодого человека. Приблизившись к нему, она спокойно сказала: