Ханская дочь. Любовь в неволе - Ине Лоренс Страница 10

Кончиками пальцев Ильгур презрительно коснулся ее расшитого кафтана.

— Любимый сын, как я погляжу.

— Моя мать — старшая жена хана. — Сирин не задумываясь назвалась дочерью Зейны — иначе объяснить свой щеголеватый вид она не могла.

— Когда те, кто собирает ясак для царя, увеличат его, увидев твой наряд, твоя мать поймет, как глупа она была. — Ильгур сделал брезгливую гримасу, но Сирин не поняла, было ли это презрением к ее матери или к русским. Увидев саблю у нее на поясе, он нахмурился:

— Почему они оставили тебе оружие?

— Они знают почему, — ответила Сирин, желая на самом деле испытывать ту уверенность, с которой она говорила.

Поняла она и то, что ее ждут новые трудности, гораздо серьезнее, чем до этого часа, — свою женскую сущность придется скрывать не только от русских, но и от других заложников. Под их цепкими взглядами ей придется вести себя как мужчина, не выдав себя ни словом, ни жестом. Невольно она все время поглядывала на бадью в углу. Как жаль, что нельзя совсем отказаться от этих потребностей — придется терпеть, пока не наступит ночь. Еще одной заботой, кажется, был Ильгур — он явно считал себя предводителем среди заложников и желал, чтобы и Сирин признала это. Она спросила себя, как ответил бы на этот скрытый вызов погибший сводный брат, чье имя она носила. Нет, сдаться сразу она не могла — иначе и прочие заложники станут относиться к ней с презрением. Но что она в состоянии противопоставить мужчине, который больше, тяжелее и уж конечно сильнее ее?

Тем временем Ильгур выискивал, как еще задеть новичка.

— Спать будешь на верхних нарах! — скомандовал он.

Видимо, место это считалось из худших, но Сирин и не думала сопротивляться — там будет спокойнее, а в случае чего и безопаснее. Она с содроганием подумала о том, как распалятся мужчины, если ее истинная природа будет раскрыта, и решила быть начеку каждую минуту, избегая любой неосторожности. Не удостоив Ильгура даже словом, Сирин ловко вскарабкалась наверх по грубым доскам нижних нар. Юноша почувствовал, что успех уходит из рук, с досадой отметив, что, если возникнет ссора, сверху отбиваться новичку будет куда ловчее. Стало ясно — титул негласного предводителя придется отстаивать. Начал Ильгур немедленно, отвесив подзатыльник одному из самых юных пленников, который из любопытства подошел слишком близко. Частично выплеснув свой гнев, он отошел в сторону.

На какое-то время в камере повисла гнетущая тишина, но постепенно пленники начали подтягиваться к нарам новичка, пытаясь завести беседу. Рассказывали они о себе. Сирин узнала, что не все из них были заложниками, за тремя самыми младшими из пленников ходили опекуны — взрослые мужчины племени, а при Ильгуре находился раб, плосколицый немой калмык по имени Бедр. Беседа помогла Сирин забыться, заслонила тоску по дому и разогнала страх — легче стало и противиться телесным надобностям. От мужчин, сидевших в заточении уже не первую неделю, она узнала, что вскоре всех пленников собираются угнать на запад, так далеко, что побег будет невозможен. Может быть, их уведут на край мира, до самой Москвы, где правит русский хан — тот самый царь, которому на завтрак подают человеческую голову. Сирин надеялась только, что царю она покажется слишком тощей, чтобы съесть ее, но на всякий случай решила есть поменьше.

Как будто в ответ на ее мысли дверь заскрипела, и на пороге появились солдаты. Они внесли огромный поднос, на котором были навалены кебабы, гора лепешек и стояли два кувшина с водой и кислым молоком. Сирин еще больше укрепилась в своих подозрениях, что их откармливают, чтобы потом отдать на съедение русскому царю. Поэтому она ограничилась несколькими кусочками мяса и одной лепешкой. Прочие же без колебаний набросились на еду, уминая ее со всем возможным проворством.

Один из казаков достал из кармана пузатую флягу и подмигнул заложникам:

— Эй, ребята, желаете пропустить по стаканчику?

Ильгур схватил флягу, вырвал пробку и потянул носом. Сирин наблюдала, как лицо его исказилось — видимо, юноша боролся с собой. Наконец, решившись, он запрокинул флягу, сделал большой глоток и, шумно выдохнув, отдал ее соседу, тот повторил его действия. Наконец фляга дошла и до Сирин, она понюхала и сразу поняла, что это та же жидкость, которую ей предлагал русский офицер, но его начальник сказал, что закон пророка Мухаммеда запрещает пить такое, а потому Сирин поставила флягу на пол, даже не прикоснувшись к ней. Остап, самый младший из заложников, рванулся к ней под улюлюканье и хохот остальных и жадно высосал остатки до последней капли.

— Что, вкусно? — спросил казак, усмехаясь, и многозначительно потер друг о друга подушечки большого и указательного пальцев. — Давайте денежки, ребята, и завтра будет еще водочка.

Все стали лихорадочно рыться по карманам в поисках монет, хихикая и повизгивая, как девчонки. Когда они говорили, голоса их срывались, звучали неуверенно и чересчур громко.

— Как вы только можете пить эту гадость? Она превращает вас в глупцов и свиней! — прошипела Сирин разозленно.

Ильгур вздрогнул, как укушенный тарантулом, и бросился к ней:

— Заткни пасть, иначе я заставлю тебя молчать! — Он был в бешенстве, собираясь уже наброситься на Сирин, но тут на его плечо легла тяжелая рука казака:

— Тише, тише, братец. Коменданту это не понравится.

Ильгур постепенно успокоился и сел на нары. Сирин стало легче, однако взгляды, которые он метал на девушку, не сулили ей ничего хорошего. Его придется остерегаться не меньше, чем русских. Пока она размышляла об этом, Ильгур отвлекся, и вскоре до Сирин уже долетали обрывки горячего спора — можно ли доверять русским или нет. Ей это было безразлично, но возможности навестить бадью в углу она не упустила. Довольная, Сирин влезла наверх и растянулась на нарах.

Остаток дня и ночь прошли спокойно, и все же заснуть не получалось. Многие пленники храпели во сне — это заставило Сирин с тоской вспомнить юрту в орде, которую она делила с младшими женами отца и несколькими сводными сестрами. Это было беспокойное, шумное и заполошное соседство, но по сравнению с тюрьмой — просто рай. Следующий день не принес ничего, кроме скуки, прерываемой время от времени выходками Ильгура. Когда на следующее утро дверь в тюрьму распахнулась, за ней еще синел рассветный сумрак, в камеру вошел Ваня с полудюжиной казаков.

— Собирайтесь, вы уходите отсюда!

Многие заложники, вопреки всему, надеялись в конце концов вернуться к своему народу, они утверждали, что захватили их по ошибке и скоро отпустят. Маленький Остап, едва сдерживая слезы, уставился на Ваню большими испуганными глазами:

— Куда вы нас поведете?

— Ну уж точно не к папе, — усмехнулся Ильгур, невзлюбивший мальчика за то, что тот стал льнуть к Бахадуру.

Насмешка показалась Сирин неуместной — все они теперь были неразрывно связаны, и не было резона осложнять друг другу жизнь. С языка ее уже были готовы слететь несколько резких слов, но ограничилась она только гневным взглядом. Впрочем, Ильгур уже, казалось, забыл о «маменькином сынке», как он прозвал Бахадура, и первым прошел в дверь вслед за Ваней. Сирин успокаивающе погладила Остапа по плечу и повела его к выходу. На улице, перед комендатурой, уже лежал завтрак — как обычно, кебаб, лепешки и странные хлеба, заостренные с обоих концов, которые Ваня называл «пироги».