Как нарисовать мечту? - Евгения Ярцева Страница 10

Рисование на свежем воздухе (а здесь, на набережной, он действительно был свежим) Виктория Викторовна называла «работой на пленэре». Попутно рассказывала об архитектуре Москвы, о классицизме, барокко и модерне и о современных архитектурных стилях. С апреля, когда весна уверенно вступила в свои права, занятия из полуподвала окончательно переместились на один из семи московских холмов – высокий берег Москвы-реки напротив Лужников.

Отсюда, с Воробьевых гор, открывался такой простор, что дух захватывало. Разворачивай мольберт в любую сторону и рисуй, что душе угодно. Москва-река изгибается, как подкова, справа у самой набережной Андреевский монастырь, над ним высится здание Российской Академии наук, увенчанное двумя прямоугольными конструкциями золотисто-медного цвета с геометрическим орнаментом. Виктория Викторовна поведала, что в народе эти конструкции прозвали «золотыми мозгами», а соорудили их вроде бы для аккумуляции энергии: они должны были служить солнечными батареями и снабжать электричеством всю Академию наук. Но «мозги» не то отказались работать, не то работали слабовато, так что их энергии академии никак не хватало. На противоположном берегу виднеется круглый массив стадиона «Лужники», похожий на панцирь гигантской черепахи, на горизонте утыкаются в небо несколько высоток: одна похожа на костяшку домино, поставленную вертикально, другая на узкий цилиндр, третья на нефтяную вышку, оплетенную чем-то вроде строительных лесов. Алена было решила, что здание либо только строится, либо реконструируется; но время шло, вышка ничуть не менялась, и Алена поняла, что это не леса, а современный архитектурный стиль.

Сама она разворачивала мольберт всегда в одну и ту же сторону. «В кадр» не попадали ни «золотые мозги», ни эксцентричные небоскребы. Перед глазами был поворот Москвы-реки, крутой холм, густо поросший деревьями, кое-где между ними – крыши домов. И небо. То белесое, то ярко-голубое, то застланное лиловыми и белыми облаками. То прозрачно-синее, бездонное – вечернее. Тысячи древесных рук, красноватых и оливково-серых, к концу апреля подернулись зеленоватым туманом, в мае скрылись под новой листвой. На воде покачивались утки; завидев прохожего, облокотившегося о парапет, они устремлялись в его сторону, и за каждой по воде расходился шлейф в виде равностороннего треугольника. А вечером по реке плыли золотые бусы – отражения бесчисленных городских огней. Каждый вторник Алена рисовала один и тот же пейзаж; всякий раз он получался иным. Одна картина особенно удалась. Солнце перебирало речную воду бесчисленными пальцами, угадывалось на верхушках древесных крон, было разлито в воздухе. Картина будто испускала сияние. Алена недоумевала, как удалось ей достичь такого эффекта. Глядя на свою работу, она испытывала непонятное счастье, как будто родилась на свет ради того, чтобы ее нарисовать.

– Ты прямо как Моне, – сказала Виктория Викторовна. – Чувствуешь воздух и свет!

И рассказала Алене, а заодно и всем остальным, про его «Руанские соборы». Вообще-то собор был всего один. В городе Руане, рядом с этим самым собором, Клод Моне снял две квартирки. Одну из них переделал в студию. И ухлопал почти три года, чтобы раз тридцать написать Руанский собор. Моне рисовал его в одном и том же ракурсе, чуть сбоку. Рисовал зимой и летом. Рисовал ранним утром и на ночь глядя. Собственно, он рисовал не столько сам собор, сколько разное освещение: при полуденном и вечернем солнце, в тумане или во время дождя. Когда три десятка «Руанских соборов» были готовы и Моне представил их на суд знатоков, каждую картину тут же оценили в пятнадцать тысяч франков. Сегодня, сказала Виктория Викторовна, больше половины «Соборов» находятся в частных коллекциях. Пять штук висят в музее д’Орсэ в Париже, один в Руане, два в Национальной галерее в Вашингтоне, один в Белграде. Парочка есть и в Москве – в Пушкинском музее.

Перед следующим занятием Алена нарочно заскочила в музей, чтобы взглянуть на эту парочку. Один «Собор», охристого оттенка, был вечерним, другой, голубовато-красный, – полуденным.

Но в тот вторник студия на пленэр не выезжала. Всем ученикам было дано задание написать портрет, все равно чей – женщины или мужчины, друга или незнакомца – и принести его в студию для обсуждения.

Алена извлекла из папки портрет папы.

– Это не портрет, – сказала Виктория Викторовна.

Алена миролюбиво кивнула. Рисовала она в спешке, что называется, одной левой, даже холст загрунтовала тяп-ляп и сама считала эту вещицу халтурой.

– Да, не портрет, – продолжала Виктория Викторовна, – а целый роман! Он многое рассказывает нам об этом человеке. Мы видим, какой у него характер, мысли, какое настроение. А главное – что этот человек очень красивый.

Алена изумленно подняла брови. Человек папа, спору нет, хороший, но назвать его красивым?.. Уж чего-чего, а красоты ему явно недостает!

– Твоя кисть передала внутреннюю красоту, – пояснила Виктория Викторовна. – Она гораздо важней, чем внешняя. Видеть внутреннюю красоту – самое важное качество для художника.

Алена озадаченно уставилась на свою «халтуру», пытаясь разглядеть внутреннюю красоту, что с такой полнотой якобы передала ее кисть. Которую, кстати, пора было выбрасывать – она давным-давно отслужила свое.

– Истинная красота – это когда ты находишь гармонию внутри себя, и люди это видят. Это не мои слова. Знаешь, кто это сказал? – Виктория Викторовна значительно посмотрела на Алену. – Анжелина Джоли!

И с необычайным для себя оживлением пустилась в рассуждения о том, насколько внутренняя красота прекраснее и одухотвореннее внешней. Дескать, есть много людей с красивой внешностью, которым нечем похвастать внутри. Настоящая красота находится в сердце, а люди, в чьих сердцах пусто, стараются эффектно запаковать эту пустоту. Хоть бы мы объездили весь мир в поисках красоты, мы не найдем ее, если не взяли с собой.

Она цитировала Бальзака, Бэкона и Эмерсона, чьи имена были знакомы Алене понаслышке, Джеймса Купера и Джонатана Эдвардса, о которых Алена слышала впервые в жизни. Можно подумать, каждый второй писатель и философ счел своим долгом оставить изречение о внутренней красоте, не в последнюю очередь ради того, чтобы убедить Алену, что у ее папы (а заодно и у нее самой) этой красоты в избытке; а Виктория Викторовна годами штудировала многотомные собрания сочинений в поисках подходящих цитат, чтобы сегодня наконец выложить их Алене все до единой.

– Вот и Гюго писал, что внешняя красота не может быть полной, если не оживлена красотой внутренней, – горячилась Виктория Викторовна, перекатывая во рту «р» вдвое быстрее, чем всегда. – Коэльо читала? Его слова: «Если ты способен видеть прекрасное, то лишь потому, что носишь прекрасное внутри себя». Пруст говорил: «Оставим красивых женщин людям без воображения». А как тебе такое высказывание: «Внешняя красота драгоценней, когда прикрывает внутреннюю»? Шекспир! «Без внутреннего нет внешнего», – утверждали китайские мудрецы… – Она перевела дух и неожиданно заключила: – Тебе нужно профессионально учиться на художника. Это ясно как божий день.

На это Алена сказала, что мама с рождения определила ее в юристы или экономисты. И третьего, как говорится, не дано. Тогда Виктория Викторовна принялась рассказывать про Моне. Алена узнала, что отец Моне еще до его рождения определил сына в бакалейщики. Что в школе будущему художнику необыкновенно удавались портреты (прямо как Алене!), что на уроках он не терял зря времени и набивал руку, рисуя карикатуры на учителей. Что художник Эжен Буден убеждал его (как сейчас она, Виктория Викторовна, убеждает Алену) учиться живописи и что Моне ни в какую не хотел его слушать. Но Буден его все-таки уломал, и на пленэре Моне, точь-в-точь как Алена, «почувствовал воздух и свет». Юристов и экономистов, добавила Виктория Викторовна, пруд пруди, даже больше, чем бакалейщиков. А людей с настоящим талантом к живописи – единицы. И как же хорошо, что Моне стал не бакалейщиком, а одним из родоначальников импрессионизма. И, кстати, был признан великим еще при жизни. А недавно один из его «Руанских соборов» перепродали за двадцать четыре миллиона долларов.