Стрелы на ветру - Такаси Мацуока Страница 102

Эмилия взяла со стола небольшой кувшинчик и разлила по чашкам какую-то густую белую жидкость, а потом долила туда черный чай. Даже сквозь запах ароматических масел слышно было, что заваренные чайные листья бродили. В завершение Эмилия положила в чашки сахар и размешала.

Она сделала глоток, и на губах ее заиграла счастливая улыбка.

– Я так давно не пила такой чай, что уже и позабыла, до чего же это вкусно!

Гэндзи попробовал странную смесь. И едва не подавился. Первым его побуждением было выплюнуть, но, увы, этому помешала вежливость. Приторная сладость, сильный запах бергамота и совершенно неожиданная примесь животного жира оказались нестерпимым оскорблением для чувств. Гэндзи лишь теперь сообразил, что это за белая жидкость – коровье молоко, – но было поздно.

– Что-то не так, господин?

Ответить Гэндзи не мог – мешала жидкость во рту. Тогда он собрал волю в кулак и заставил себя проглотить чудовищный напиток.

– О, меня просто удивил необычный вкус. У нас не принято так сильно ароматизировать чай.

– Да, наши и ваши сорта чая сильно отличаются. Даже удивительно, что их делают из одного и того же растения.

Они поговорили о сходстве и различии сортов чая, и в конце концов Гэндзи удалось отставить чашку в сторону так, что Эмилия и не заметила, что он не сделал больше ни единого глотка.

Впрочем, Гэндзи до сих пор не нашел в себе сил задать вопрос. И потому решил попробовать подобраться к цели кружным путем.

– Когда мы лежали в снегу, я кое-что заметил, – сказал Гэндзи.

Эмилия мгновенно покраснела и опустила взгляд.

– Князь Гэндзи, я была бы чрезвычайно вам признательна, если бы вы никогда более не затрагивали эту тему.

– Я понимаю, какое неудобство причиняют вам эти воспоминания, госпожа Эмилия. Поверьте, я и вправду прекрасно это понимаю.

– Позвольте мне в этом усомниться, сэр. – Эмилия на миг подняла взгляд, и Гэндзи успел прочесть в ее странных, головокружительно голубых глазах обиду и неодобрение. – Вам, кажется, доставляет удовольствие постоянно упоминать о них, причем в присутствии других.

– И я приношу вам свои самые искренние извинения, – поклонившись, сказал Гэндзи. Теперь, когда его самого терзало столь же глубокое смятение, он понял, что должна была чувствовать Эмилия. – Я не отнесся к вашим замечаниям с тем вниманием, какого они заслуживали.

– Если ваши извинения действительно идут из глубины сердца, то вы немедленно оставите эту тему, раз и навсегда.

– Я обещаю, что именно так и поступлю. Но нам необходимо поговорить об этом – в последний раз.

– Тогда не удивляйтесь, если я не поверю вашим извинениям.

Гэндзи понял, что у него остался единственный способ доказать свою искренность. Надлежало продемонстрировать смирение – так, как он выказывал его каждый день перед алтарем предков. Он никогда не кланялся так ни единому живому существу, кроме самого сёгуна, – и уж конечно, ему и в голову прийти не могло, что когда-нибудь он окажет такие почести кому-то из чужеземцев. Он соскользнул со стула, опустился на колени и прижался лбом к полу.

– Я прошу об этом лишь потому, что у меня нет иного выхода.

Эмилия знала, как важна для самурая его гордость. И вот теперь владетель княжества так унижается из-за нее! Эмилия расплакалась от стыда. И кто же из них после этого высокомерен и заносчив? Ведь сказано же в книге Иова: «Ты хочешь обвинить Меня, чтоб оправдать себя?» Эмилия рухнула на колени рядом с Гэндзи и взяла его за руки.

– Простите меня за мое своекорыстное тщеславие. Пожалуйста, спрашивайте, раз вам нужно.

Но Гэндзи был слишком потрясен, чтобы говорить. Он совершенно не привык, чтобы с ним обращались подобным образом. На самом деле, если б в комнате сейчас присутствовал кто-нибудь из его телохранителей, голова Эмилии уже катилась бы по полу. Прикоснуться к князю без его дозволения считалось несмываемым оскорблением, и кара за него одна – смерть.

– Во всем виноват лишь я, – сказал Гэндзи. – Не вините себя.

– Как же мне себя не винить? Какая же это ужасная вещь – гордыня, и как незаметно она закрадывается в душу…

Лишь через несколько минут они вновь уселись на стулья и Эмилия пришла в себя настолько, чтобы продолжать разговор.

– Возможно, это просто померещилось мне в бреду, – сказал Гэндзи. – Но там, в снегу, мне показалось, что я вижу у вас на шее некое украшение.

Эмилия извлекла из-под блузы тонкую серебряную цепочку. На цепочке висел медальон с изображением креста и цветка.

– Вот это?

– Да, – сказал Гэндзи. – А что это за цветок?

– Это так называемая геральдическая лилия – эмблема французских королей. Семейство моей матери происходило из Франции. Эта лилия – память о Франции.

Девушка нажала на какую-то пружинку, и медальон отворился. В нем обнаружился миниатюрный портрет молодой женщины, очень похожей на саму Эмилию.

– Это мать моей матери. Здесь ей семнадцать лет.

– Столько же, сколько вскорости исполнится вам.

– Верно. А откуда вы знаете?

– Вы сами мне об этом сказали, когда делали снежного ангела.

– Ах да! – При этом воспоминании Эмилия улыбнулась. – Вам не очень-то понравился мой ангел.

– Виной тому скорее мое восприятие, чем ваше искусство.

Эмилия откинулась на спинку стула и облегченно вздохнула.

– Что ж, все не так уж страшно. Я ожидала… Даже не знаю, чего я ожидала. Но мне казалось, что вопросы будут гораздо хуже.

Гэндзи понял, что не может больше тянуть.

– Я еще не закончил, – сказал он.

– Пожалуйста, спрашивайте. Я готова ответить.

На взгляд Гэндзи, Эмилия была готова точно так же, как и он сам. То есть никак. Но деваться некуда.

– Мои воспоминания о том, что произошло после того, как меня ранили, туманны и расплывчаты. Я помню, что лежал рядом с вами. И мы были обнажены. Это было?

– Было.

– Делали ли мы что-либо еще?

– Что вы имеете в виду?

– Мы занимались любовью?

Потрясенная Эмилия отвернулась и покраснела еще сильнее, хотя мгновение назад казалось, что сильнее уже некуда.

– Это очень важно для меня, – добавил Гэндзи.

Но Эмилия так и не смогла ни взглянуть на него, ни сказать хоть слово.

Секунды складывались в минуты, а молчание все длилось, и в конце концов Гэндзи встал со стула.

– Я забуду об этом разговоре и никогда больше к нему не вернусь.