Девушка в белом кимоно - Ана Джонс Страница 11

— Да, это было сильное заклинание, папа.

И история тоже была хорошей.

Мы сажали во дворе саженец, который папа вырастил из семени, когда он впервые мне ее рассказал.

— Надо копать не слишком глубоко, не слишком широко, так чтобы у корней как раз хватало места, чтобы дышать, — он посадил растение и тщательно и аккуратно утрамбовал вокруг него землю.

Сделав шаг назад, я стала смотреть на его ветви, ожидая, что они засветятся или задвигаются. Ну должны же они были как-то проявить свою волшебную сущность, раз уж папа сказал, что это волшебное дерево. Ничего не увидев, я сказало ему, что дерево сломано.

Но он тогда сказал, что все волшебство было в заклинании. Что у него есть записанные слова, подаренные ему, как раз когда он стоял под деревом, точно таким же, как то, что мы только что посадили.

— Только то дерево, под которым я стоял, было уже большим, почти тридцати футов в высоту. И в тот вечер, Тори, бумажные фонарики украсили каждую его ветвь волшебным мерцающим светом. Их было так много, что если бы ты коснулась ствола и посмотрела вверх, тебе показалось бы, что ты держишь в руках зонтик, защищающий тебя от сотни падающих звезд.

— А что это были за волшебные слова? — спросила я, шепелявя, потому что у меня как раз выпали передние зубы. — Крибле-крабле? Или снип-снап-снурре?

Папа рассмеялся, чуть заметно вздрогнув плечами. Он положил руку мне на макушку и растрепал волосы так, что мои косички заскакали по лопаткам.

— «Чтобы понять, куда тебе двигаться, ты должен знать свои корни и предел своих возможностей».

Отец тогда сказал, что эти слова были волшебными, потому что пришли к нему, как раз когда он сам расставался со своими корнями, домом, в котором вырос, в стремлении найти или построить новый дом.

— У меня просто было озарение, — сказал он.

Очень долго я думала, что он имел в виду волшебное дерево, которое каким-то чудом озарило его своим волшебным светом. А в тот вечер я посмотрела на слабенький саженец совсем иными глазами и попыталась запомнить слова, необходимые, чтобы заставить дерево светиться. Правда, чуть позже я сморщила нос и спросила, можно ли просто сказать дереву «Крибле-крабле-бумс!».

Папа тогда рассмеялся, притянул меня к себе и щекотал до тех пор, пока я не завизжала. Следующий час мы провели, делая свистки из толстых травяных стеблей.

То дерево по-прежнему стоит в нашем саду. Оно так и не выросло до тридцати футов, но озарением все же одарило.

А с той историей, которую рассказал папа, оно будет продолжать озарять меня многие годы.

— Подай мне это, пожалуйста, — папа указал на стакан со льдом.

Я вскочила, чтобы принести ему лед, потом, даже не задумываясь, поправила его одеяло и подоткнула его по бокам.

Взгляд его полуприкрытых глаз отыскал мой, и он прыснул от смеха через нос.

— Что? — и моя улыбка стала похожей на его, потому что я знала, в чем дело. Он всегда делал то же самое для меня.

— Ты тоже хочешь, чтобы я рассказала тебе историю? — спросила я, ставя свой стул так, чтобы мне было лучше его видно. — У меня есть парочка хороших, с работы. Ну что, какую тебе — про фальсифицированные отчеты или про браконьерство? Я даже могу превратить их в сказки про жадных барыг и пушистых лесных жителей.

Я увидела, как трясется папина грудь: он беззвучно смеялся. Я одержала красивую победу.

Он облизнул губы.

— Я хочу послушать свою историю про волшебное дерево. Я когда-нибудь рассказывал, почему я там оказался?

Я задумалась. Нет, этого он никогда не говорил.

— Но ты же не можешь просто взять и переделать мою историю!

— Я уже старый, поэтому могу делать все, что захочу, — его глаза снова посмотрели прямо в мои. — Ты меня слушаешь?

— Слушаю, — я подвинулась ближе.

— Хорошо. Так вот, это было древнее дерево, почти сорок футов высотой, по-настоящему величественное.

— И волшебное, — рассмеялась я. — Оно у тебя становится выше с каждым пересказом.

Он угомонил меня тихой улыбкой.

— И потому, что оно было все в цвету, усыпано тысячами розовых цветков, оно было идеальным местом для венчания.

Отец рассказал, что вместо священника церемонию провел духовник в белых одеждах. Вместо семьи там присутствовали совершенные незнакомцы и совсем недавние друзья. Вместо колец был красивый шелковый кисет, в котором лежало одно семя этого дерева, со свернутым свитком, на котором была одна надпись, написанная на одной стороне на английском, на другой — на японском.

— Там были те самые волшебные слова, которые я тебе тогда сказал.

— Это прекрасное дополнение к истории, пап.

Он моргнул уже сонными глазами.

— Видела бы ты подвенечное платье, — произнес он.

Я оживилась. Платье всегда было самым важным. Моя мать была в классическом приталенном платье с широким подолом, без рукавов, высоким горлом и очень тонкой талией, после которой шла пышная юбка до колен.

— Как у мамы? — спрашиваю я.

— Нет, нет, — вздохнул он. — Это было кимоно.

Япония, 1957

Мама пошла за своим драгоценным сиромуку, свадебным кимоно, пока мы с Кендзи рассматриваем ее свадебные фотографии. Она беспокоится из-за моего подавленного настроения после вчерашнего неудавшегося знакомства с Хаджиме и старается меня взбодрить.

А я надеюсь переубедить ее в ее решении.

Одна фотография привлекает мое внимание, и я подношу ее поближе к глазам, чтобы рассмотреть. Окаасан в тот день сменила три костюма: розовый наряд для встречи, ярко-красный для их отъезда и самый сложный — многослойное, белоснежное сиромуку для самой свадебной церемонии. На портрете, который я держу в руках, она изображена как раз в нем. Фотография постепенно теряет свою четкость, но даже это не скрывает счастья, которым лучится окаасан.

— Какая красивая, — я показываю фотографию Кендзи. — И отец тут такой красивый.

Отец редко улыбается, но когда это случается, все выражение его лица меняется с властности на спокойствие и удовлетворенность, как у кота, который ложится кверху пушистым животом. И это свое лицо он показывает только окаасан. Только этот снимок запечатлел его для нас.

Кендзи двигается ко мне поближе и тянет снимок к себе.

— Как я, — говорит он и улыбается от уха до уха. — А ты как хаха, — говорит он, используя детское обращение вместо слова «мама». Его взгляд перескакивает от меня к фотографии.

Прищурившись, чтобы рассмотреть мамино лицо, я улыбаюсь. С фотографии на меня смотрит мое собственное лицо: у нас одинаковые узкие, четко очерченные скулы и высокие переносицы.