Интимная жизнь моей тетушки - Мейвис Чик Страница 11

Моя единственная надежда заключалась в том, что объект моих фантазий сейчас лежал в кровати, как лежала в ней я. И спал в объятиях своей любимой. Тогда в отличие от меня ему не требовалось заполнять пустоту, и я исчезла из его памяти, как только задние огни моего такси исчезли на Марилебон-роуд. Но почему-то я в этом сомневалась. По разговору не ощущалось, что у него есть любимая, он не показывал виду, что заботится о чьих-то чувствах. Нашу беседу не перемежали обычные фразы: «Моя жена всегда говорит…» или «Мы думали о том, чтобы уехать из Лондона…» Или я выдавала желаемое за действительное? С внезапно проснувшимся интересом к жизни я вдруг поняла, почему Кэрол так злилась в свои последние дни, почему напрочь лишилась чувства юмора… Потеря жизни означала потерю множества возможностей… Приключений. Жизнь, она всегда интересна, всегда переменчива, полна неизвестности и потенциально может развернуться в самом неожиданном направлении. Вот почему моя подруга так горько сожалела об этой потере. Смерть убивает неизвестность. Она – единственная определенность, которая у нас есть. И смерть отнимала у нее именно то, что случилось со мной на бристольской станции «Темпл-Мидс»: непредсказуемое.

Я поняла, с удивительной ясностью мне открылось, какое это счастье – жить. И тут же накатила волна паники: я вспомнила, что не отзвонилась сестре. Но вместо того чтобы переживать из-за этого, я просто повернулась на бок и выключила лампу. Хрен с ней. Я предавалась тайному удовольствию и не собиралась отказываться от столь приятного времяпрепровождения ради того, чтобы не усугублять наши и без того натянутые отношения.

Лучше продолжать жить. Мое удовольствие не имело отношения к настоящему. Не состояло в том, что я лежала в теплой, уютной постели рядом с любящим меня мужем. Мое удовольствие состояло в ожидании, что же будет потом. «Мэттью и Френсис, – думала я, когда сон и бренди начали наконец-то туманить голову. – Мэттью, Френсис и я». Да, у меня появилось новое измерение. Этим утром я выходила из дома, как Френсис и я. А вечером… Тут никаких сомнений быть не могло: нас стало трое. С этим я уснула.

На безработицу возлагают вину за многое. В том числе и за содействие внебрачным связям. Если бы Мэттью приходилось вставать в половине восьмого и садиться в автобус, чтобы успеть на работу, все могло бы пойти по-другому. Если бы мне приходилось четыре дня в неделю по утрам ехать на машине в Стэпни, все могло бы пойти по-другому, Но его субсидировало министерство социального обеспечения, а меня – муж. Так что два маленьких образца добродетели превратились в злостных обманщиков, и ни один из нас даже бровью не повел. Мы напоминали двух школьников, сбежавших с уроков. Только мне хотелось так думать, более изощренных в вопросах секса. Я обрела прошедшую мимо меня юность, пусть и на тридцать лет позже положенного срока. И наслаждалась каждой минутой. Для Мэттью, разумеется, юность не прошла мимо, так что он просто обладал мной.

Началось все неудачно. Выстирав и выгладив носовой платок, я двумя неделями позже послала Мэттью приглашение на закрытый просмотр коллекции индийских гравюр и резьбы по камню в Центре Вайсманна, расположенном неподалеку от его дома. За бренди из нашей «Короткой встречи» он не только утирал мне слезы, но и рассказал среди прочего о том, что в начале года провел месяц в Индии и хотел бы поехать туда еще. Купил билет на самый дешевый рейс, получил визу, закинул рюкзак за плечи и из Мумбая отправился на юг. Теперь хотел исследовать север. Он полагал, что такое путешествие – один из способов пережить постигшее горе.

– Не знаю почему, но Индия проливает бальзам на душу. Им удалось найти способ органично вписаться в окружающий мир. Они – часть природы, их от нее не оторвать. Обрели ту уравновешенность, которой нам, наверное, никогда не достичь. Так что жар и холод становятся для них теплом и прохладой. И все у них хорошо… Ты можешь пойти со своим горем к мемориалу Ганди, и это место благословит тебя, как-то снимет боль. У них другие ценности. Более того, другая жизнь. – Лицо его просто светилось. – Вы там бывали? Нет другой страны, куда мне так хотелось бы вернуться.

Естественно, я там бывала. Но только один раз. Как и я, Френсис отдавал предпочтение Европе. Нравились нам тосканские виноградники с расположенной поблизости Флоренцией, архитектура Севильи и Мадрида, даже тихие, холодные Брюгге и Амстердам, где только музеи, в которых хранились выдающиеся творения искусства, согревали кровь. Индия никаким боком не вписывалась в мои туристические планы. Нет, ничего плохого я про нее сказать не могла. Мы останавливались в дворцах в Раджастхане и Гуджарате, на яхте плавали по озерам, ездили во взятых напрокат лимузинах, жили в роскоши, с максимумом удобств. Провели там полмесяца. Пришли к общему выводу, что съездили не зря, получили массу уникальных впечатлений. Индия, конечно, трогала душу. Но на следующий год предпочли поехать в Равельо.

– Я с удовольствием вернусь туда, – сказала я Мэттью. – Всегда хотела. – И не удержалась, чтобы не добавить: – Но не уверена, что у моего мужа есть такое желание.

Я наблюдала за реакцией. И увидела, как что-то изменилось в его лице. Улыбнулась непроизвольно, глядя ему в глаза. Чего никогда не делала раньше. И испытала чувство глубокого удовлетворения, когда он отвел взгляд, как мне показалось, смутившись. Эту тему мы закрыли и внезапно заговорили о том, что ночи становятся короче и это хорошо, а вот последняя зима выдалась уж очень длинной.

В общем, приглашение на выставку имело подтекст. Я надеялась, что он оценит мой выбор и поймет истинный смысл моей затеи. И я молилась, чтобы он не оказался таким же тупоголовым, как большинство мужчин в моей семье, к примеру, Френсис. В суде он проявлял чудеса изворотливости, а вот в жизни… Намекать ему на что-то не имело никакого смысла, особенно в чем-то деликатном. Как-то в отпуске тихонько предложила ему улечься после ленча в постель. Так он и объявил нашим соседям по столику: «Дилис хочется подняться наверх и вздремнуть». С Френсисом приходилось все говорить прямо. В конце концов, не было причин обходить что-либо молчанием. А вот подтекст моего приглашения указывал, что я заинтересовалась Мэттью, раз уж помню, о чем мы говорили. И хочу вновь его видеть. Я написала на открытке: «Подумала, что вас это особенно заинтересует. Ваш носовой платок выстиран и выглажен. Там я его вам и верну. Еще раз благодарю. Дилис». Не Дилли. Гм-м? Существенный момент или. нет?

Я написала в углу открытки номер сотового телефона и трижды стукнулась лбом о стену, чтобы помнить о том, что должна держать его включенным. Потом провела неделю в агонии. Ничего. Ни единого звонка. Френсис подумал, что у меня в штанах завелись муравьи, так он, во всяком случае, сказал. Я просто не находила себе места. Даже попросила невестку позвонить мне, чтобы проверить, работает ли этот чертов мобильник. Он работал. Отчаяние рвало душу. Если б у нас был кот, я бы только и делала, что пинала его. «Дура, – говорила я себе шесть раз на дню. – Глупая, бестолковая дура». А потом, разумеется, он позвонил, вечером, накануне выставки, когда я сидела с Френсисом перед телевизором и смотрела «Большие ожидания». Понятное дело, что в душе, то и на экране.