Вечер в Венеции - Полина Поплавская Страница 11

Поискав, Никола выписала телефон театра.

Но, уже собравшись звонить, услышала бой часов, донесшийся из гостиной. Было еще слишком рано.

Тогда она села за стол и написала вверху большого листа:

Здравствуй, флорентийская Божена!

На секунду остановилась, улыбнувшись чему-то своему, и опять принялась писать, больше уже не останавливаясь.

Этот день они с Томашем собирались провести за городом.

Никола надела яркий бирюзовый комбинезон и оранжевую шапочку, оттенявшую матовую белизну ее лица. На фоне мягких тонов пушистого зимнего дня она казалась счастливым цветком. Положив в небольшую корзину бутыль домашнего вина, видимо присланную мамой, Никола спустилась к Томашу, возившемуся с машиной, и вскоре они выехали на полупустынную пригородную дорогу.

Холмы, недавно совсем темные, слегка припорошило снегом, и они мелькали в окне машины, как большие колпаки из кудрявой овечьей шерсти. По их бокам, в уютных ложбинах, были рассыпаны маленькие поселки и деревеньки – они выделялись на светлом фоне, будто вышитый по кайме красно-коричневый орнамент.

Никола то и дело тормошила Томаша, указывая ему на какой-нибудь пейзаж за окном. И он, снисходительно улыбаясь, делал вид, что тоже любуется, и выбирал место для пикника.

В багажнике трясся маленький бочонок с пропитанными красным вином парными кусочками медвежатины – любимым мясом Томаша – и гремели о маленькую жаровню шампуры.

Этот грохот уже начинал раздражать Николу, но тут они остановились – меж двух невысоких холмов. Пока Томаш возился с припасами, Никола взбежала по склону и огляделась вокруг. Холмы и холмы, и серая спина Томаша, успевшего уже протоптать тропинку от машины до небольшой поляны среди голых орешин, – сверху поляна напоминала дно корзины с припасами.

«И Томаш – будто внутри корзины, – подумалось ей вдруг. – Живет на дне глубокой корзины, лишь иногда глядя на мир сквозь ее прутья. И движется туда, куда переносят корзину… – Она начинала сердиться на себя, но уже не могла остановиться. – Но я ведь сейчас с ним, значит, тоже в корзине? Я?!»

Слезы брызнули из глаз Николы, и, повернувшись к Томашу спиной, она стремглав побежала вниз, прочь от него.

Она чувствовала, что слишком жестока к этому зрелому, уже привыкшему к своему превосходству над ней мужчине. Но сейчас ее почему-то радовало такое вытравливание из сердца слишком неравной, нерадостной любви.

…Вернувшись спустя час, она застала разбросанные на снегу шампуры с еще дымящимся мясом, груду мокрых углей и Томаша, хмуро сидящего за рулем. Никола села сзади, и они, не обменявшись и словом, поехали в город.

Дома они переходили из комнаты в комнату, стараясь не встречаться глазами. Николе казалось, что если они коснутся друг друга, их ударит током.

И среди этого затянувшегося молчания она, тщательнее обычного одевшись, вышла из дома.

Она шла пешком. Ранние зимние сумерки сделали город черно-белым. Там, где должна быть Влтава, клубился густой туман. Шпили и башни, как призраки, мелькали в серой сумятице туч.

Было то время, когда фонари еще не зажигают, но от беспокойного ощущения, что они вот-вот оживут, уже не отделаться. И ожидание этой бесхитростной вечерней радости смешивалось в сердце Николы с еще одним чувством: она словно возвращалась домой – как маленький кораблик, унесенный случайным ветром от знакомых берегов, где его терпеливо ждут…

И когда в темноте небольшого зала, сплошь затянутого черным бархатом, вдруг вспыхнуло в пучке софита движение и заметалось в черном пространстве тело, похожее на луч звезды, щемящая боль неподвижности пронзила Николу: ей захотелось оказаться на сцене вместе с танцующим Иржи.

Божена покупала фрукты. Глядя, как на медной чаше старых ручных весов покачиваются огромные сливы и персики, выбранные ее рукой, она думала о письме Николы – долгожданной первой весточке от нее.

Суета последнего месяца не заглушила в ней тревожного беспокойства за сестру. Оно родилось в Божене, когда она, простившись с Николой в гулком зале международного аэропорта, полетела над горами облаков, освещенных лучами вечернего солнца, невидимого с земли.

О Томаше она почти не думала. Разве что в связи с судьбой Николы: ревновать к своей меньшенькой – это было просто немыслимо, да и ее воспоминания о Томаше становились все прохладней и отвлеченней. «Улететь в самолете – изумительный выход, исцеляющий от любовной ностальгии», – подумала она.

Воспоминания, оставшиеся у Божены от семейной жизни, напоминали ощущения от затянувшегося сытного обеда, голод после окончания которого еще не дал о себе знать.

Никола в своем письме была целомудренна, но не по-прежнему: отведав известное Божене блюдо, она отставила его в сторону, ни словом не обмолвившись о нем. Единственным мужчиной, фигурировавшим в письме, был Иржи. Не отчаяние, не разочарование, но густой голос женской печали расслышала Божена в словах Николы. Ее сердце сжалось, но, строго говоря, такое развитие событий было триумфом ее проницательности.

А ее собственная жизнь уже катилась дальше, и теплый ветер Италии этому не мешал.

Разделавшись с организацией выставки, она могла целиком отдаться творчеству и итальянскому досугу – теперь он был частью ее самой.

Покинув их с Томашем общую мастерскую, ритм работы в которой ставил жесткие рамки ее фантазии, Божена окунулась в блаженный мир, и лишь ее прихоть и ее мастерство соперничали в нем… Весь ее жизненный и творческий опыт, словно сфокусированный в один пучок, давал великолепные результаты; Божена работала на пределе сил, не чувствуя при этом ни малейшей усталости. Ей казалось, что дух ее дедушки витает над ней в теплом воздухе Средиземноморья, и она уже с трудом представляла себе, как вернется назад в Прагу. В Прагу, которая вобрала в себя ее прошлое, но отсюда, из Флоренции, была больше похожа на огромный кованый сундук, рыться в котором интересно, но жить – невозможно.

Проводя теперь много времени на людях и наслаждаясь новизной обстоятельств и знакомств, Божена все-таки старалась оградить свой внутренний мир от любопытных глаз. Сейчас ее занимало только одно: ее впечатления от Италии должны были воплотиться в металле и камне.

Единственное настоящее сближение за месяц ее итальянского существования произошло вскоре после приезда. Фаустина Калассо, итальянка, подошла к Божене, когда та стояла на набережной Арно, у Старого моста, следя за игрой веток, перебираемых журчащей водой.

Невысокая, сухощавая женщина лет сорока, Фаустина смотрела на мир глазами смеющегося мальчика. Коротко стриженные непослушные волосы и манера одеваться дополняли впечатление, но когда она заговорила, Божена, плененная богатством ее грудного певучего голоса, повернулась и с интересом взглянула на незнакомку. И, подмываемая желанием слышать итальянскую речь, она, не удивившись, ответила «да», когда услышала: