Прихоти любви - Евгения Марлитт Страница 11

Она была права. В последние годы своей жизни покойная владелица Совиного дома посадила около башни дикий виноград. Еще две недели тому назад маленькие листочки на тоненьких ветках покрывали стены еле заметной сетью… Сегодня же густая листва оставляла незакрытыми только окна. Виноград поднимался до нижней башенной комнаты, окружал стеклянную дверь, выходившую на площадку, и, как ковер, перекидывался через перила на противоположную сторону.

Гейнеман показывал маленькой Эльзе птичку, сидящую высоко в кустах; он держал ребенка на руках и шел навстречу экипажу. С боязливым напряжением старик поднял свои светлые брови: едут ли те, чтобы потребовать свою долю воска?..

Коляска остановилась. Садовник открыл дверцы с вежливым поклоном, но вышла только его молодая госпожа. Беата, оставаясь в экипаже, протянула землянику девочке, которую Гейнеман все еще держал на руках.

Клодина с удивлением заметила прелестную нежную улыбку на лице подруги, и малютка, вероятно, инстинктивно почувствовала, что это редкий луч, – она потянулась и обняла своими ручками шею Беаты; потом с радостной улыбкой взяла корзинку с земляникой из тех самых больших рук, которые недавно с возмущением отстраняла от своих любимиц-кукол, и, вырвавшись из рук Гейнемана, поспешно побежала домой.

Беата сказала владелице Совиного дома, что скоро посетит ее, тоже придет пешком… Коляска тотчас повернула и уехала. Барон Лотарь хотя и молчал всю дорогу, но простился с Клодиной глубоким поклоном и сказал несколько приветливых слов Гейнеману.

– Что правда, то правда. Я не друг Нейгаузов – напротив! У них больше счастья, чем заслуг, а Альтенштейны должны были уступить им, – сказал Гейнеман, заслонившись от солнца рукой и с большим интересом следя за удаляющимся экипажем. – Но что ни говори, он воин, красивый, словно картинка, в своем сером, как у мельника, платье. Я тоже был солдатом, настоящим служакой, барышня, и умею различать офицеров. Я думаю, что когда этот едет перед своим эскадроном, то солдаты еще прямее и горделивее сидят на своих лошадях. Ну, а характер его известен: много дерзости и страшное высокомерие вследствие женитьбы на такой знатной даме. А как наше дело? – Он показал знаком, будто считает деньги, и боязливо, вопросительным взглядом посмотрел на молодую девушку. – Гм! Там не брезгают никаким доходом…

Клодина улыбнулась:

– Можете быть спокойны, Гейнеман, находка остается в ваших руках, вы вольны делать с ней все, что вам угодно.

– Что? Правда? Они ничего не берут? – Он был готов запрыгать от радости. – У меня камень свалился с души, тяжелый камень! Ну, теперь, слава богу, кончено! Теперь, барышня, увидите, на что способен старый Гейнеман. Я выжму денежки из богача Бальза, которому наши пчеловоды никогда не привозят достаточно воску; так выжму, что он запищит. Мы теперь хорошо употребим наши деньги, барышня, когда у нас будут бывать знатные гости. И тогда не должно быть слишком бедно у нас в доме – мы обязаны перед покойной госпожой не допустить этого. Я завтра возьму с собой в город оловянную посуду, чтобы ее поправить. Нам нужен также новый сливочник, и недурно было бы купить новые занавески в нашу лучшую комнату. Фрейлейн Линденмейер усердно штопала последнее белье, но как ни искусна она в этом деле, все видно…

– Но, господи боже, зачем все это? – проговорила удивленная Клодина. – Фрейлейн Беата придет, но кто же говорит о ней? Она сама штопает, сшивает старые тряпки и вешает их на окна; она слишком домовита и бережлива, чтобы шутить над починенной вещью.

Гейнеман показал пальцем на комнату фрейлейн Линденмейер.

– Там сидит деревенская кумушка, сторожиха из Оберлаутера, которая получает самые свежие новости из резиденции и переносит их из дома в дом, пока не надоест всем. Подойдя к дому, барышня, вы почувствовали сильнейший запах ванили и корицы? Фрейлейн, обрадовавшись редкой гостье, сварила такой густой шоколад, что в нем ложка стоит. А завтра наша старая фрейлейн будет лежать как пласт, с сильнейшими болями в желудке! Хотя, по-моему, известие, принесенное почтальоном в юбке, стоит немного боли: герцог купил наш любимый, прекрасный Герольдгоф.

Клодина стояла еще около тисового дерева, близ калитки. Она поспешно схватилась за ветку, как бы ища опоры. Кровь бросилась ей в голову, а румянец на щеках сменился смертельной бледностью.

– Господи, как это взволновало вас! – воскликнул испуганный Гейнеман, бросаясь поддержать ее. – Я, старый болван, задел больное место!.. Но дела не переменишь, – он грустно покачал головой, – все-таки в тысячу раз лучше, что герцог купил наш Герольдгоф, а не какой-нибудь выскочка, который устроил бы в нем фабрику… А ваша прекрасная молодость, барышня! Спросите похороненных здесь, – он показал на бывшее монастырское кладбище. – Ведь каждая из них с радостью убежала бы из пустынного леса, если бы нашла хоть какую-нибудь щелку в высоких стенах!

Видите ли, хорошо то, что вы снова попадете в свое общество, в вашу настоящую сферу. Каждый цветок ведь требует особой почвы. Весь двор переезжает на лето в Альтенштейн. Герцог хочет устроить молочное хозяйство для своей молодой жены; она, говорят, больна чахоткой, а при этой болезни помогают молоко и запах навоза. – Он почесал себя за ухом. – Это помощь вроде мускуса, употребляемого, когда все средства уже испытаны.

Клодина молча пошла по саду. Ее побледневшие губы сжались, как от страдания. Гейнеман боязливо косился на нее. На кротком прекрасном лице девушки, которое он знал со дня ее появления на свет, теперь отражалась необъяснимая для него борьба.

Это не было горе о потерянном родном доме, как он сначала подумал; скорее ей грозила какая-то враждебная сила, и возражения за и против чего-то теснились в ее душе, тогда как губы оставались сжатыми. Он видел это по откинутой голове и по движениям как будто защищающихся рук. Она, казалось, совершенно забыла о его присутствии. Поэтому он не сказал больше ни слова и принялся работать на ближайших грядках; только тогда, когда Клодина уже входила в дом, старый садовник попросил отпустить его на завтра для продажи воска. Она со слабой улыбкой утвердительно кивнула и стала подниматься по лестнице.

Войдя в свою тихую комнату, она опустилась на стул и беспомощно закрыла лицо руками… Неужели все было напрасно? Неужели искушение будет преследовать ее повсюду, куда бы она ни скрылась?.. Нет, нет, ее положение теперь уже не так беззащитно, как несколько недель тому назад. Разве ее брат теперь не с нею? И разве она не вправе сказать: «Мой дом – моя крепость, я хочу и могу запретить вход в него всякому, кому не следует переступать его порог».

На другой день рано утром Гейнеман отправился в город. Рядом с ним деревенский мальчик вез ручную тележку с овощами; посещение города следовало использовать с наибольшею пользой. Но оловянная посуда осталась дома, и было отказано в позволении купить новые занавески… Гейнеман озабоченно оглядывался назад, пока дом совершенно не скрылся за деревьями.

Его опасения оправдались: фрейлейн Линденмейер лежала в постели, ей необходимы были забота и уход. Он хотел бы остаться дома, но кто же отвезет в город овощи, срезанные им еще на рассвете. Таким образом, барышня оставалась одна, потому что тот, наверху, не считался… С пером в руках он забывал все на свете, все вокруг могло бы сгореть, лишь бы осталась цела его колокольная комната и не высохли чернила… Этим приговором старик Гейнеман вовсе не выражал пренебрежения, напротив, он был полон благоговения к ученому, но в его глазах тот требовал в обыденной жизни столько же заботы, сколько и его милая маленькая дочка.