Кесем-султан. Величественный век - Ширин Мелек Страница 11

– Они верили в то, что говорят, – вздохнула Махпейкер.

– Но правда ли это? – продолжала настаивать на своем Хадидже.

Башар поднялась с места, в ее глазах разгорелись воинственные огоньки, которые и делали ее той самой Башар – Победительницей, и горе тем, кто не уступит ей дорогу!

А ведь если они обе станут султаншами, внезапно поняла Махпейкер, то им тоже предстоит решать – чей сын останется в живых? Кто будет султаном, а кто упокоится в роскошной тюрбе-могиле, жесткой и темной, несмотря на все драгоценности, которыми изукрасят место упокоения?

Господи… то есть Аллах, конечно, но какая разница! Господи, за что караешь?

Махпейкер не хотела, не желала думать о таком. Это же Башар, та самая Башар, которая тебя с полуслова поймет и ни за что не осудит! Как же тогда?

Но та самая стальная воля, которая заставляла никогда не бежать от опасности, говорила: посмотри правде в глаза! Да, загляни в эти глаза, и пусть…

Пусть правда потупится стыдливо, закроет лицо и отвернется! Потому что не может быть такой правды, которая рассорит ее с Башар, и не может быть такой Башар, которая ради столь уродливой правды несправедливо поступит с подругой или с ее ребенком!

Башар, видимо, думала о том же самом, и когда она заговорила, то голос ее дрожал от волнения:

– До сих пор это было правдой, до сих пор!

– Но разве так завещал Аллах? – почти прошептала Махпейкер. – Разве мы обязаны?

– Разве дети наши обязаны? – отчаянно выкрикнула Башар.

В наступившей тишине голос Хадидже прозвучал очень-очень буднично. Спокойно и рассудительно, словно девушка говорила о новом фасоне туфель, вошедшем в моду у евнухов месяц тому назад:

– История говорит нам, что султаны убивали братьев своих не всегда. Начал эту традицию великий султан Мехмед Второй, которого также прозвали Завоеватель. Именно он постановил, что сын его имеет право ради блага государства убить своих братьев.

Страшные слова звучали сухо, словно горошины с шорохом перекатывались по дну жестяной шкатулки.

– И вот с тех пор так оно и продолжалось. Но раньше так не было. И я не вижу причин, почему то, чего не было раньше, не может вновь исчезнуть, быть предано забвению. Даже империи возникают и рушатся, что же говорить о людских делах?

– Но как? – В голосе Башар явственно слышалась мольба, хотя сама девочка этого и не замечала. – Как мы это отменим?

– Пока не знаю, – вздохнула Хадидже. – Но я вот о чем думаю: раньше ведь султаны и матерей своих не очень-то слушали, и жен тоже… И если то, что есть, может уйти, то почему бы чему-то новому не появиться? Что нам до пыли былых времен? Мы ведь не просто хотим отменить смерти, мы ведь жизни хотим сохранить…

– Клятва, – внезапно произнесла Махпейкер.

Подруги недоуменно глядели на нее, а Махпейкер улыбалась тому озарению, которое явилось, будто и впрямь Аллах подал знак только ей одной.

Озарение это не было похоже на удар молнии, о котором любят писать поэты и говорить пророки. Ну да пускай молния в мужчин бьет, им к подобным тяготам не привыкать. Нет, озарение Башар оказалось теплым и ласковым, словно солнце осветило поле с колосящейся пшеницей, словно мама погладила нежной рукой больную дочь, словно Софийка…

Не думать о Софийке.

Думать о том, что только что пришло в голову.

– Клятва, – повторила Махпейкер. – Мы трое – неужели мы не справимся? Не нужно нам быть каждой за себя. Глупо это и не нужно. Когда каждая за себя – вот тогда умирают дети.

– А ведь верно… – выдохнула Башар.

Глаза Хадидже сияли.

– Неужто мы не сможем воспитать своих детей достойными людьми? Неужто нам внимание султана станет дороже нашей дружбы? Неужто твои дети, Хадидже, и твои, Башар, не станут мне родней и неужто вы отвернетесь от моих детей?

– Никогда! – пылко воскликнула Башар.

– Никогда, – склонила голову Хадидже.

Махпейкер взглянула на подруг и тихо произнесла:

– Так давайте дадим друг другу клятву. Поклянемся, что, какие бы испытания ни выпали на нашу долю, будем помнить друг о друге, никогда друг друга не предадим. Что если – все в руках Аллаха! – с одной из нас случится беда, остальные не оставят ее детей, воспитают, как своих, защитят, как своих! Поклянемся, что ни одна из нас не скажет своему сыну: «Тебе быть султаном, убей остальных!», но каждая скажет: «Если станешь султаном, пощади братьев своих, будь им заступником и утешителем, а если не станешь султаном, стань опорой брата своего – ему тяжелей, чем тебе!» Давайте же поклянемся в этом друг другу, а главное – сдержим клятву, чего бы нам это ни стоило!

– Клянусь! – гордо вскинула голову Башар. – Клянусь своей жизнью и честью своей!

– Клянусь, – мягко улыбнулась Хадидже. – И никто и ничто не отвратит меня от этой клятвы.

– И я клянусь, – твердо сказала Махпейкер. – Клянусь соблюдать сказанное своей бессмертной душой. Да будет так!

– Да будет!

– Пусть будет так!

Солнце ярко сияло из дворцового окна, и солнечные зайчики отражались в полированной мебели, словно маленькие янтарные капли.

Солнце видело немало клятв и немало клявшихся, и лишь оно – да еще Аллах – знали, что будет с этой клятвой и с девушками, только что так отчаянно бросившими вызов столетним традициям и собственной судьбе.

* * *

– Ты мешаешь мне, почтеннейшая валиде.

Сафие смотрела, как Хандан-султан бегает по комнате, топча изящными туфельками дорогие ковры, и улыбалась.

Рухшах подала кофе и исчезла, растворилась в полумраке комнаты, не забыв предварительно поглядеть на валиде: мол, не нужно ли госпоже еще что-нибудь? Ступай, молча кивнула Сафие, ступай, дорогая, я сама разберусь, за меня не беспокойся. Это дело, оно тихое. Семейное.

– Я многим мешаю, дорогая невестка. Выпей кофе, очень вкусный. Хочешь лепешку?

– Все, чего я хочу, почтеннейшая валиде, это чтобы ты прекратила подсовывать моему сыну своих девок!

Ну вот, слова сказаны. «Моему сыну».

Валиде Сафие глядела на женщину, которую выбрала в далекие времена для собственного сына, и понимала: тогда она ошиблась. Сильно ошиблась.

И с Халиме-султан – тоже.

Разве что с матерью Яхьи, возможно, случайно угадала, но та умерла слишком рано – и, возможно, не без помощи этих двоих.

А сделанного не воротишь, и съеденная халва, как говорят грубые и невоспитанные базарные сказители, никогда уже не станет прежней. То, что когда-то казалось сладким, теперь окончательно протухло.

В этом нет вины Хандан-султан. Она такая, какой ее сотворил Аллах – и, возможно, сама валиде.

Сына своего Сафие любила. Невзирая ни на что. Холодной, расчетливой любовью женщины, которая сделала ребенка всеми смыслами своей жизни. Но если бы она не превратила Мехмеда в свое оружие, то разве выжил бы он? Где те, которые доверяли сыновьям, растили их самостоятельными и своевольными? И где эти самые сыновья? Сафие могла показать все их могилы, но разве дело в этом?