Портрет Дженни - Роберт Натан Страница 11

Я выключил кипевший чайник и зажег свет. И голая запущенная комната, притуманенная было сумерками, вновь предстала перед нами во всем своем беспощадно высвеченном убожестве.

— Ну и лентяйка я! — вскочив с полу, воскликнула Дженни. — Взялась прибираться, а сама…

Она схватила выданное в качестве тряпки полотенце, но я отобрал его.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал я. — А сейчас пошли пить чай.

За чаем — мы пили его с отыскавшимися в недрах стенного шкафа крекерами — гостья моя повеселела. Она даже несколько раз рассмеялась, слушая мой рассказ о мисс Спинни и нашем противоборстве, которое я постарался подать в юмористических тонах. А когда настал миг моей победы — захлопала в ладоши. Потом мы поговорили о Гэсе, и ее так заинтересовало его такси, что мне пришлось подробно описать машину.

— Наверно, он очень богатый, раз заимел такой автомобиль, — проговорила она. — Как вы думаете, он когда-нибудь меня прокатит? Я еще ни разу не ездила на такси.

Я сказал, что мы обязательно прокатимся вместе.

— А в хэнсом-кэбе вы ездили? — спросила Дженни.

И узнав, что нет, рассказала, как они с мамой катались в парке в этом двухколесном экипаже, и какая красивая была лошадь, и как Важно восседал кучер в высокой шляпе. Затем она переключилась на свою подружку Эмили, которую оказывается родители решили отправить учиться в пансион. Пансион при монастыре и стоит в очень красивом месте — на холме над рекой. И наверно, ее, Дженни, тоже туда пошлют.

— Мне не хочется, но мама говорит, что надо. Тем более, они часто на гастролях, и я остаюсь одна. Ну и потом, раз уж едет Эмили… Мне будет не хватать вас, Эдвин.

Первый раз она назвала меня так, до сих пор я был мистером Адамсом… Решилась на прощанье?

— Мне тоже будет не хватать тебя, Дженни, — сказал я. — Но пусть останется хотя бы твой портрет — помнишь, мы говорили о нем там, на катке. Надеюсь, ты попозируешь мне до отъезда?

— Я ждала, что вы это скажете, — улыбнулась она. — Конечно, согласна.

— Приходи завтра. Сможешь?

Но она молчала, словно что-то решая.

— Не знаю, — проговорила она наконец. — Не знаю, смогу ли.

— А послезавтра?

— Я приду, как только смогу. — И глаза ее сказали при этом больше, чем слова. Они сказали: не спрашивайте больше.

Чтобы сменить тему, я стал ей пересказывать услышанное от Мэтьюса и мисс Спинни — о портрете, за который Тэскер получил полторы тысячи долларов.

— Вот увидите, когда-нибудь вы станете таким же богатым и знаменитым, — пообещала Дженни. И добавила с усмешкой: — И забудете меня, да? — Но тут же, не давая мне возразить, выдала более отрадный прогноз: — Ничего, к тому времени я тоже постараюсь стать богатой, и мы будем на равных.

— Даю тебе честное слово, я меньше всего жажду разбогатеть, — сказал я. — Хочу просто жить и писать картины — чтобы они были кому-то нужны, кого-то грели. Но для этого надо сначала найти себя.

— Как это? — Она смотрела на меня непонимающими глазами. — Разве вы потерялись?

— Считай, что так, — невесело усмехнулся я. — Раз не мог пробиться к своим родникам. И только вот, кажется, сейчас… — Я вдруг понял, что объяснять бесполезно. Может ли эта девочка понять безъязыкую муку художника, неспособного выразить себя? Себя и маячащую перед ним тайну мира, которую никому не дано разгадать, — тайну добра и зла, завязи и праха, мгновения и бесконечности…

— Возьмите лучше печененку, — протянула мне Дженни коробочку с крекерами. — Вот увидите: сразу станет легче.

Я невольно рассмеялся столь простому решению моих проблем. И она тоже засмеялась, довольная, что вывела меня из задумчивости.

— У вас было сейчас такое печальное лицо, — сказала она. — Как тогда в парке. Только тогда — еще печальнее. Почему, а?

— Не стоит вспоминать. Понимаешь, в тот вечер я совсем дошел. Заплутался, будто среди топкого болота… Но между прочим, ты тоже была не очень-то весела. Смотрю — прыгает одна-одинешенька. Я сперва подумал, что ты потерялась.

— А я сначала немного испугалась, — призналась Дженни. — А потом почему-то стало вас жалко.

— А мне — тебя.

— Но потом мы пошли вместе, и нам стало не так одиноко — правда?

— И в конце концов дошли до этой комнаты, — подытожил я. — И до первого снега, который сыплется за окном.

— И теперь уж мы никогда не потеряемся.

— Но ты же сама собираешься потеряться неизвестно на сколько дней, — возразил я.

— Это временно… — Она поднялась и взяла со столика опустевшие чашки и чайник для заварки. — Где их можно вымыть?

— Успеется, — сказал я, забирая у нее посуду.

— Ну тогда вымойте сами, а я подожду.

— Что за спешка? — удивился я ее настойчивости, однако отправился вниз.

На лестнице было темно, двери покоев миссис Джекис плотно прикрыты. Слышно было, как шелестит снег по остекленному выступу крыши. Я сполоснул чашки и чайник и вернулся в комнату. Но она была пуста.

— Дженни! — позвал я.

И в ответ — тишина.

Но ведь не мог же я не слышать, как она спускалась по лестнице, как открывала входную дверь! Не мог — и однако не слышал ни звука…

И тут только я вспомнил, что даже не спросил, где она живет.

Наутро после снегопада город серебристо сверкал и искрился, наполненный звуками и запахами, воскрешающими в памяти детство. Но люди быстро покончили с этой серебристостью — под скрежет скребков и дружные взмахи фанерных лопат снег соскоблили, сгребли в кучи, и грузовики увезли его подальше с глаз. Однако парк еще оставался снежным, и я успел запечатлеть на небольшом полотне играющих в снежки и катающихся с ледяной горки ребятишек. Рисовал я и реку, с незамерзающим упорством катившую в океан свои свинцовые воды. Но большей частью я просто бродил по зимним улицам, и мысли мои вольно парили, где им заблагорассудится. Однако куда б их ни уносило, они снова и снова возвращались к тому главному, чем я жил все эти дни, — портрету Дженни, который мне предстояло написать. День за днем я терпеливо ждал, но она все не появлялась.

Я уже больше не пытался разгадать тайну одинокой девчушки, встретившейся мне в вечернем парке, — нет, теперь уже не девчушки, а девочки-подростка… Я понял, что тайна мне не по зубам и бесполезно ломать голову над тем, где же обитает Дженни и как ей удается переноситься сюда, к нам. Я чувствовал только одно: незримая нить связывает меня с этим существом, так неожиданно вошедшим в мою жизнь. И я молился о том, чтобы эта нить не оборвалась. Молился и ждал.

Иногда поздним летом или ранней осенью выдаются дни, до краев наполненные такой прозрачной чистотой и покоем, что бездумная радость бытия словно сама собой вливается в душу. Так насыщены и незамутненно глубоки краски земли, неба и моря, так безбрежен голубой простор, так вольно дышит грудь, что у человека будто вырастают крылья, готовые унести его куда-то далеко-далеко. И такая умиротворенность разлита во всей природе, что начинает казаться: не будет больше ни ливней, ни бурь и эта бездонная тишь — навсегда… В Труро, на Кейп-Коде такие дни называют «уэзербридерами» — рождающими погоду. Правда, туман, наползающий по вечерам с моря, напоминает, что родиться может нечто не слишком-то погожее.