Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль Страница 11

Однако с отцом Ханггартнер считался так, как ни с кем другим. Эти двое понимали друг друга с полуслова и были закадычными друзьями. Поговаривали даже, что в молодости они отбивали друг у друга любовниц. Хойкен до сих пор не знал, было ли такое на самом деле, но хорошо мог себе это представить, стоило ему только вспомнить знакомую по многочисленным черно-белым фотографиям юношескую улыбку Ханггартнера. Жизнерадостная, самоуверенная и обаятельная — эта улыбка пробивалась через суровые очки в черной роговой оправе. Молодой Ханггартнер был типичный продукт своего времени — с виду такой беспомощный, нерешительный и зажатый, он всегда точно знал, в какой гостинице останавливалась молодая писательница или издательница, приехавшая на конференцию. В то время люди жили без телевизоров и больше слушали радио, и Ханггартнер начав свою карьеру с нескольких маленьких работ для радиопередач. Потом, год за годом, он заводил все новые и новые знакомства, чему способствовала его неуемная натура спорщика. Для каждой политической темы ему удавалось найти ключевую фразу, которая тут же подхватывалась и обсуждалась во всех фельетонах, пока проблема не сходила на нет.

— Это не новая рукопись Ханггартнера, — сказал Байерман, после того как наконец заказал себе греческий салат с овечьим сыром, — к сожалению, это не она.

Георг посмотрел на него. Байерман сидел как добрый самодовольный дядюшка, который принес подарок, оказавшийся всего лишь бутафорией.

— Что же это? — спросил Хойкен, пытаясь улыбнуться.

— Это его последний роман. Я принес его с собой, чтобы ты посмотрел, как выглядят рукописи Ханггартнера.

Хойкен был немного разочарован. Он протянул руку к стопке бумаги и пододвинул ее к себе, допивая свой бокал. Потом взялся за красную резинку и бросил взгляд на первую страницу.

— Увидишь, это великолепно, — произнес Байерман, — жена Ханггартнера отпечатала окончательный вариант и сама все исправила. Мне здесь почти ничего не пришлось делать.

Действительно, на страницах почти не было исправлений. Только кое-где Байерман изменил знак препинания или переставил слово. Его вмешательство проявлялось в виде легких карандашных пометок поверх четкого, угловатого почерка.

— Согласится ли он с твоими замечаниями? — спросил Хойкен и сделал знак кельнеру принести еще два пива.

— Вовсе нет, — ответил Байерман, — думаю, он и не взглянет на них. Я верну исправленную рукопись, и его жена внесет эти поправки в текст, если они представляют ценность с ее точки зрения.

— Понимаю, — сказал Хойкен, — стало быть, его жена — это его грамматика или текстовая программа.

— Да, верно. К счастью, в отличие от Ханггартнера она очень музыкальна. Он абсолютно немузыкален. Немузыкальный писатель, помешанный на прозе, — это едва ли не самое плохое, что может постигнуть редактора. Чаще всего ты вынужден полностью заново переписывать текст, что может длиться неделями. Но рукописи Ханггартнера забирают от силы недели две.

— Очень хорошо, — размышлял Хойкен, — по крайней мере, нам будет просто с ним в этом отношении.

— В этом отношении, пожалуй, да. Но есть еще кое-что. Хуже всего — его телефонные разговоры. Когда он сосредоточен на работе над рукописью, он звонит чуть ли не каждый день. Ему нужно отвлечься, как будто кроме меня ему поговорить не с кем. Ну, он и звонит. Бывает, он читает мне вслух газету или подробно комментирует новости. Кроме того, Ханггартнер обожает сплетни и хочет знать, кто из писателей и каких почестей у нас удостоился. Я подозреваю, что у него в голове есть что-то вроде списка лучших.

— По чему он судит?

— По величине аванса, который мы выплачиваем другим авторам. Я, конечно, к этому не имею никакого отношения, поэтому не знаю, откуда он берет эту информацию. Иногда он не очень близок к истине, но в действительно важных случаях знает точную сумму.

— У него есть агент?

— Конечно, нет. Такие, как Ханггартнер, в агентах не нуждаются. Ему доставляет прямо-таки дьявольское удовольствие каждый раз добиваться подписания нового контракта. Когда он отдает новую рукопись, предстоят такие переговоры.

— Ты хочешь сказать, он уже послезавтра будет говорить со мной о следующей книге?

— Совершенно верно. Но только если захочет видеть тебя своим партнером. До сих пор он разговаривал об этом только с твоим отцом.

Хойкен помолчал и сделал глоток пива. За окном по мокрой от дождя улице, усыпанной осенними листьями, движется машина. Рядом с водителем сидит кто-то другой. Они слушают Паоло Конте, который поет для двух молчаливых спутников, а город тонет в мягком вечернем свете, «in ип ambiente maron»…

— Почему же он меня не возьмет в партнеры? — спросил Хойкен, взглянув на греческий салат, который только что принесли Байерману.

— Не хочешь поесть?

— Нет, у меня сегодня еще одна встреча, поем позже.

Байерман склонился над некрасивой стеклянной миской, в которой возвышалась гора салата. Можно было подумать, что прием пищи он рассматривает как событие. Хойкен подумал, что редакторы, вероятно, не интересуются едой. Они всегда должны быть трезвыми и держать себя в форме, чтобы слушать безумные фантазии своих писателей, отсюда это самоистязание салатом и минеральной водой.

— Ты не обязан брать это на себя, — сказал Байерман, — это тебя не касается. Ханггартнер никого другого и не взял бы в партнеры. Ты знаешь, что он очень давно и тесно связан с твоим отцом.

— Посмотрим, — ответил Хойкен, — так или иначе, я готов с ним сотрудничать. Он уже что-нибудь говорил о своей последней книге?

— Нет, абсолютно ничего. Это так не делается. Есть ритуал. В первый раз он намекнет о содержании, когда заведет речь о договоре, потом постепенно будет раскрывать его. Разговор о теме и сюжете как-то сам собой превратится в подсчет количества экземпляров и условия договора. Однако на сей раз у меня есть подозрения.

— Я слушаю.

— После трех романов будет еще том с его речами и очерками.

— О нет!

— Да! Его речь, посвященная Бремеру [5] в ресторане ратуши, его «Размышления о Кафке и других личностях», его приветственный тост по поводу переезда Мёрике [6] куда-то в швабский кошмар…

— О нет, он же знает, что это будет абсолютно убыточная сделка, об авансе не может быть и речи.

— Пятьдесят тысяч!

— Сколько?

— Он требует пятьдесят тысяч евро, говорю тебе. Сорок тысяч за последний сборник очерков. Если не добавим еще десять тысяч, сделка не состоится.

— Мы заплатили ему за последний сборник очерков сорок тысяч?!