Ангелочек. Дыхание утренней зари - Мари-Бернадетт Дюпюи Страница 111

Толчок – и дверь распахнулась, пропуская в палату мальчика в матросском костюмчике, с напомаженными волосами.

– Мамочка!

Он подбежал к кровати, и его маленькое личико засветилось радостью.

– Мамочка? Анри, мой pitchoun, мой родной! – Молодая женщина заплакала, прижимая сына к груди. – Я так по тебе соскучилась! Я так мечтала тебя обнять! И ты называешь меня мамой! Боже мой, какое сладкое слово! Но кто тебе сказал? Как? Господи, спасибо тебе! Спасибо!

Она принялась ласкать и целовать мальчика, потом отстранилась, чтобы им полюбоваться. И снова поцелуи…

– Ты – моя мамочка, я теперь знаю! – заявил Анри.

– А кто тебе сказал?

– Матушка! – ответил ребенок невозмутимо, и Анжелина улыбнулась сквозь слезы. – Только мне надо говорить ей «бабушка», а я забываю! И Луиджи тоже мне рассказал… Теперь он – мой папа, и у меня еще есть отец, который не может ходить, бедненький!

Анжелину растрогали слова мальчика и то, что все это означало. Она не знала, что сказать. Больше никаких секретов… Она стала матерью по-настоящему, едва прозвучало это магическое «мамочка». Но расспрашивать мужа Анжелина не стала, чтобы не разрушить очарование момента, – одного из самых незабываемых в ее жизни.

– Я так счастлива, мой хороший, что ты теперь знаешь, что я – твоя мама! У меня больше не было сил жить в разлуке с тобой. Мы никогда не расстанемся, пока ты не вырастешь совсем большой!

– Ты уже выздоровела? Ты так долго болела… И Спаситель тебя всюду ищет, так что дяде Жану пришлось запереть его в конюшне!

Мальчик все говорил и говорил. Как он любит Ан-Дао и Дьем-Ле. Как хочет поскорее получить сестричку, такую же маленькую и милую, как малышка юной аннамитки. Что дядя Жан шумный и большой, что Октавия часто плачет, а Мсье Туту совсем перестал слушаться… Утомившись, он прижался щекой к ее плечу и положил свою маленькую ручку туда, где билось сердце его матери.

– Я люблю тебя, мамочка!

И больше ничего не нужно было говорить. Задыхаясь от счастья, Анжелина стала тихонько его баюкать. Рассказав Анри правду, Луиджи и Жерсанда преподнесли ей самый ценный на свете подарок.

На площади с фонтаном, в тот же день, в семь пополудни

Альфред Пенсон в костюме из серой фланели, со шляпой-канотье на белокурых волосах, потягивал белое вино. Над кустами глицинии, затенявшими террасу таверны семейства Серена, жужжали пчелы. Заходящее солнце золотило коричневатую брусчатку площади, и по воде в чаше фонтана танцевали медного оттенка солнечные зайчики.

Завсегдатаи заведения шумно переговаривались, чокались, смеялись и шутили между собой. В теплом воздухе пахло скошенным сеном, а еще – жареной говядиной и раскаленным жиром.

Задумчивый взгляд судьи остановился на башне собора, куда только что села стая голубей. Только теперь он отдал себе отчет в том, что в храме играет орган и музыка словно бы сочится сквозь старинные каменные стены. Постепенно он проникся красотой мелодии и ее торжественной и радостной концовкой, необычной для произведений, исполняемых на этом музыкальном инструменте. Он спросил себя, кто может так хорошо играть, и мысли его обратились к Анжелине де Беснак. Суд оправдал ее и ту, вторую девушку – он узнал об этом вскоре после завершения заседания. Собеседник также сообщил, что кто-то ранил повитуху в голову, метнув в нее камень. Перед тем как зайти в таверну поужинать, он справился о здоровье потерпевшей у настоятельницы монастыря и получил благоприятный ответ.

Приговор, вынесенный коллегой, судьей Мюносом, удивил его и порадовал.

– Приятного аппетита, мсье! – с этими словами хозяйка заведения Мадлена Серена поставила перед ним тарелку с омлетом, приправленным пряными травами.

– Благодарю! А вы, случайно, не знаете, кто может в такое время играть на органе?

– Конечно знаю! Это Жозеф де Беснак, супруг нашей повитухи Анжелины Лубе. Утром я была в суде и очень обрадовалась, когда ее освободили. Оставить такую славную женщину в тюрьме, да еще с малышом в животе, – это была бы ужасная несправедливость!

– И это лишний раз доказывает, что справедливость существует и нужно доверять судебной системе, – отозвался Пенсон, втыкая вилку в омлет.

Мадам Серена была слишком занята, чтобы подолгу болтать с посетителями, и она удалилась в кухню. Глядя ей вслед, законник подумал, что наверняка есть и те, кто не доволен решением судьи Мюноса. Каждый судит с позиции своего жизненного опыта, убеждений и верований, не так ли? Но его, честно говоря, вся эта суета вокруг дела повитухи теперь не волновала. Сегодня вечером Леонора с вещами приедет в его квартиру и он преподнесет ей купленное накануне колечко с рубином, а через два дня они уедут, сначала в Марсель, а оттуда на корабле на Реюньон.

Орган умолк, и тому была причина. Луиджи уже шел к террасе таверны в белой рубашке с жабо, и его густая шевелюра отливала на солнце синевой, как вороново крыло. Вскоре бывший странник остановился у столика судьи.

– Хочу пожать вам руку, мсье, и выразить свою признательность за то, что вы уступили место такому замечательному человеку, как судья Мюнос! Он блестяще провел заседание. Признаться, поначалу он не показался мне человеком широких взглядов, я думал, перед нами – суровый блюститель нравственности. Но через некоторое время я уже не сомневался, что он оправдает Анжелину и Розетту.

– Я рад, что все закончилось благополучно. А еще я хочу выразить вам свое восхищение, мсье де Беснак. Вы – одаренный музыкант.

– Спасибо! Я не подходил к инструменту с тех пор, как Анжелину арестовали. Но теперь, когда она снова свободна, я ощутил острую потребность сочинить нечто радостное. До свидания, господин судья! Мне нужно препроводить в дом матери одного замечательного маленького господина, которого я на пару часов оставил в больнице с женой.

Луиджи настоял на том, чтобы остаться на ночь в палате Анжелины. Она чувствовала себя разбитой после стольких треволнений, и ко всему прочему добавилась еще и упорная мигрень. Ему пришлось довольствоваться неудобным креслом. Сестра-послушница зажгла маленькую керосиновую лампу. Как только супруга задремала, он получил возможность сколь угодно долго смотреть на ее нежный профиль, слушать дыхание, подстерегать малейшее дрожание ресниц. В конце концов сон сморил и его, но он часто просыпался. Лицо Анжелины просветлело, она дышала размеренно и спокойно, и тревога понемногу стала отступать.

Спящая красавица вернулась к жизни с первыми проблесками зари, когда церковный колокол трижды подал с холма свой сильный голос. Эхом отозвалось пение петуха, и потом в городе снова стало тихо.

– Господи, какая красота! – тихо проговорила молодая женщина, глядя в окно.

На небе появился слепяще-белый полукруг восходящего солнца, словно бы задрапированный огромным покрывалом из сиреневого шелка с вкраплениями пурпура и золота. Из темной кроны магнолии, хлопая крыльями, вылетела пара горлиц. Радуясь свету, эти верные концертанты рассвета запели.