Парижские бульвары - Роксана Гедеон Страница 12

– Скажу, сударыня, – сурово отвечал мне маркиз. – Можете, если угодно, оценить мое военное мастерство. Подступы со стороны Нового моста защищаются жандармами и артиллеристами секции Генриха IV. Проход со стороны Манежа перекрыт отрядом роялистов, верных их величествам. Вход в сад Тюильри со стороны площади Людовика XV защищен четырьмя пушками. Перед воротами на площади Карусель стоят шесть пушек и жандармы. Еще четыре пушки установлены во дворе Принцев… Наконец, в самом дворце сосредоточены 950 швейцарцев под командованием майора Бекмана, двести аристократов, которые откликнулись на призыв короля, 900 конных жандармов и две с половиной тысячи гвардейцев.

– Что, значит, мы можем защищаться? – спросил король взволнованно.

– Мы превратим Тюильри в неприступную крепость, – сурово отвечал командир. – Сир, мы будем стоять до последнего. Но…

– Что такое?

– Силы наши невелики, ваше величество.

– На ведь минуту назад вы перечислили нам всех защитников дворца, и их насчиталось что-то около четырех с половиною тысяч. Да еще пушки…

– Все это так, сир, – жестко отвечал маркиз де Манда, – но из этих четырех с половиной тысяч большую часть составляют национальные гвардейцы, настроенные республикански.

– Республикански? Следует ли понимать это так, что они нарушат присягу?

– Очень легко, сир. Кроме того, девять сотен жандармов хотя и более верны, чем гвардейцы, но все же не вполне надежны. В случае замешательства они перейдут на сторону сброда. И это еще не все. Канониры, поставленные у пушек, уже сейчас заявляют, что не станут стрелять.

Из группы людей, стоявших в темноте, выделился человек воинственного вида в сдвинутой на ухо треуголке.

– Прошу простить меня за невежливость, сир, но я хочу сказать, что наша секция Библиотеки не примкнула к мятежу и если угодно, наш батальон штыками заставит предателей канониров стрелять!

– И наша секция Луи XIV полагает так же, – отозвался кто-то из темноты.

– Штыками не заставить никого, – резко возразил маркиз де Манда. – Нам нужна смелость, твердость и уверенная решимость. Только этим мы можем устрашить предателей. Они увидят нашу уверенность и заколеблются в своей измене. Да, сир, именно так.

Король тяжело повернулся в кресле. Свет ночника упал на его лицо – усталое, отекшее, измученное. Парик помятый, костюм в беспорядке… Но главное – на лице ни следа решимости, о которой говорил только что маркиз.

– А что скажете вы, господин Лангланд? – спросил Людовик XVI, обращаясь к командиру канониров, и в голосе его звучала надежда. – Правда ли то, о чем говорил господин де Манда? Будете ли вы верны присяге?

Мрачная тень легла на лицо Лангланда.

– Посмотрим, – произнес он почти грубо.

– Вы, сударь, не смейте так отвечать! – раздался молодой голос, полный презрения и ярости. – В такую минуту здесь не место изменникам и шпионам, способным ударить в спину! Трусы, замышляющие предательство, должны знать, что их ждет смерть, и только смерть!

С этими словами молодой аристократ со звоном обнажил шпагу. Лангланд хмуро отступил в темноту.

Испугавшись, я бросилась между ними, стремясь погасить ссору.

– Господа, ради Бога, вы просто с ума сошли! Сейчас только распрей нам и недоставало… Успокойтесь, умоляю вас! – Повернувшись к дворянину, я обратилась к нему голосом, полным укора: – А вы сударь, как вы можете? На глазах у ее величества… Имейте хоть каплю уважения к ней! Я не имею чести знать вашего имени, но я уверена, что действовали вы под влиянием горячности… Господин Лангланд достоин всяческого презрения, но таковы ли все канониры, находящиеся в его подчинении?

– Да, – повелительно поддержал меня маркиз де Манда, – дуэли сейчас излишни. Почему вы здесь, маркиз де Лескюр? Отправляйтесь в галерею и займите свое место у амбразуры окна!

Приказ прозвучал так твердо, что молодой человек и не подумал возражать. Сдержанно поклонившись, он оставил комнату королевы.

Я посмотрела ему вслед. Маркиз де Лескюр… Как забывчива я стала! Ведь это тот самый дворянин, который в феврале привез мне письмо от отца и говорил о предстоящем великом мятеже Вандеи, Бретани и Пуату. Святой Боже, где же он, этот мятеж?

– Таким образом, – сказал маркиз де Манда де Грансей, – абсолютно верны их величествам только швейцарцы и аристократы, собравшиеся во дворце по призыву короля. Они тверды, как камень, и будут стоять до последнего. Это утешительно, сир. Но неутешительно другое: таких верных защитников едва ли больше тысячи.

– Тысячи? – вскрикнула Мария Антуанетта. – О мадонна! Всего тысяча, а стаи убийц растут как снежный ком!

Часы громко пробили три четверти первого. Наступила тишина, вызванная словами королевы и предчувствием чего-то зловещего. И тут где-то вдалеке, словно подтверждая это предчувствие, злорадно ударил колокол. Звонила одна церковь, другая… Перезвон усиливался, нарастал, усугубляя тягостное впечатление от собственного звучания, к мрачному набатному гулу присоединялись другие церкви. Набат плыл над Сеной со стороны квартала Сент-Антуан, заполнял все пространство, проникал в щели, неприятным дребезжанием раздражал слух. А когда ударили в колокол церкви более ближних секций Гравилье, Моконсейль и Ломбар, их набат слился в такое мощное звучание, что сомнений больше не осталось: это знак к началу мятежа. Непонятно откуда донеслась громкая барабанная дробь – положительно, готовилось наступление.

И в такт к этой зловещей какофонии раздался душераздирающий возглас Марии Антуанетты, полный отчаяния, муки и сознания несправедливости:

– Чего они хотят от меня? Скажите! Что я сделала им, Боже мой?

2

Измученная тревогой и усталостью, я заснула на стуле где-то в прохладном углу галереи. Ночь казалась бесконечной. Во сне мне было жарко, снились непонятные кошмары. Я вскрикивала, ибо мне казалось, что с Жанно случилось что-то ужасное. Я открывала глаза, непонимающим взглядом оглядывалась по сторонам и успокаивалась: Жанно не здесь, Жанно в Сент-Элуа, в безопасности, на попечении Маргариты! С тоской в груди я снова погружалась в тяжелый чуткий сон. За окном было тихо, сад Тюильри тоже, казалось, спал глубоким сном, хотя ночная тьма между деревьями уже начинала светлеть и рассеиваться.

В четыре часа утра над Парижем взошло кроваво-красное солнце, огненно-опаловым светом залило Тюильри, смешавшись с серым ночным мраком. Солнце предвещало, что день будет жаркий…

– Сударыня, – сказал мне кто-то на ухо, – не угодно ли вам пройти в комнату, где отдыхают остальные женщины?

Я открыла глаза. Эти слова произнес офицер лет двадцати шести в шитой золотом перевязи и полном вооружении.

– Вы – Тьерри д'Альзак? – спросила я вдруг.

– Да, сударыня, – удивленно произнес он, помогая мне подняться.