Укрощенный дьявол - Лиз Карлайл Страница 12

Заключив еще одну сделку, к своему удовлетворению, Обри положила часы в карман.

– Благодарю вас, сэр. Я напишу записку Креншоу после того, как принесу вам яйцо, – твердо сказала она.

– Непременно сделайте это, миссис Монтфорд, – язвительно произнес он, и Обри уже повернулась и взялась за ручку двери, когда голос майора остановил ее: – Погодите, Обри.

– Да, майор? – обернулась к нему Обри.

– Вы и мальчик... – начал Лоример без своего обычного сарказма. – С вами все в порядке? Вы никому не говорили, что вы здесь?

– Никому, сэр, – покачала головой Обри.

– И вы отдадите часы мальчику? – кивнув самому себе, спросил он.

– Да, майор, – неохотно ответила она, – со временем.

– Ах, со временем?

– Он еще слишком мал, сэр, чтобы сейчас ему рассказывать о часах, – выдавила она из себя, отведя взгляд в сторону. – Я отдам ему часы в день его совершеннолетия. Хорошо?

Лоример пробормотал что-то, что прозвучало как согласие, и Обри, держа поднос в одной руке, закрыла за собой дверь.

«Совершеннолетие Айана, – подумала Обри, глядя вниз на медную ручку двери. – Боже мой, до этого еще так далеко – и в то же время так близко. О, очень близко». Она повернулась и пошла по пустому коридору, ощущая, как у нее в кармане тяжело покачиваются часы.

Раннее утро всегда было самым беспокойным временем в кабинете лорда Уолрейфена. Клерки, рассыльные и политические подхалимы сновали взад-вперед с правовыми документами, законодательными предложениями и неотложными письмами, так как в отличие от большинства английских аристократов Уолрейфен занимался политикой не как дилетант, а питался, дышал и бредил политикой. Он был в политике влиятельным лицом, создателем коалиций и громоотводом во время бурных дискуссий.

Уолрейфен отличался тем, что был единственным пэром, никогда не пропускавшим заседаний за время своего членства в палате общин. Получив по наследству отцовский титул, он продолжал вести себя так же и в палате лордов. А в марте он по-настоящему прославился тем, что бодрствовал в течение всей знаменитой четырехчасовой обличительной речи Пиля, посвященной вопросу освобождения от католицизма.

Номинально Уолрейфен принадлежал к тори, хотя многие не признавали его таковым, однако его все боялись. Когда ему было нужно, Уолрейфен мог быть резким, надменным и вероломным. Но о более серьезных недостатках Уолрейфена чаще шептались, чем говорили вслух, потому что он был – Господи прости – либералом или таким либералом, каким мог быть тори без того, чтобы не выставить себя на посмешище посреди Уайтхолла. Граф считал, что Англия вешает слишком много своих преступников и морит голодом слишком много своих бедняков. Он хотел с открытым сердцем принять в парламенте ирландцев, в литературных салонах был замечен в компании этого смуглого щеголеватого еврейского выскочки Бенджамина Дизраэли, был крайне дерзок в своих политических стремлениях – и все это порой возмущало.

Уолрейфен был не прочь вызвать у кого-нибудь возмущение, если это шло на пользу дела, но в это утро у него не было ни минуты свободной. Его мучила неприятная ноющая головная боль, потому что проблемы личного характера были для Уолрейфена самыми неприятными. Он с автоматической точностью выполнял свою повседневную работу, подписывая десяток документов, лежавших у него на письменном столе, и по очереди передавая их Уортуислу, своему давнему поверенному.

– Благодарю вас, милорд, – после каждого полученного документа говорил Уортуисл и, кряхтя, отвешивал поклон, от которого очки в серебряной оправе сползали вниз по его носу.

Когда все было подписано, рассыльные, выстроившиеся за дверью, все как один с облегчением вздохнули. Смайт, дворецкий, по очереди впускал их, чтобы каждый мог представить то, что так безотлагательно требовало внимания его сиятельства. Уолрейфен бегло просматривал каждый документ, изменял несколько слов, механически ставил подпись, и рассыльный отправлялся обратно в Уайтхолл или туда, откуда его прислали.

– Что еще, Смайт? – обратился Уолрейфен к дворецкому, когда Уортуисл исчез в своем кабинете.

Кашлянув, Смайт развернул свой список и сделал шаг вперед.

– Во-первых, милорд, сэр Джеймс Сиз. Он хочет знать, остается ли еще в ваших планах в половине четвертого посетить открытие нового хирургического отделения в больнице Святого Фомы.

– Я встречусь с ним за пятнадцать минут до этого.

– Да, милорд. – Смайт снова заглянул в свой список. – Во-вторых, леди Кертон продолжает присылать письма, спрашивая, сможете ли вы завтра провести встречу в «Обществе Назарета», у майора Лодервуда приступ подагры.

– А теперь запишите, Огилви, хорошо? – обратился Уолрейфен к своему секретарю. – Обед на семь человек, Смайт, после встречи с губернатором в продолговатой гостиной. Позаботьтесь, чтобы подали черепаховый суп для леди Делакорт, и разыщите бутылку бордо девятого года для преподобного мистера Амерста.

– Хорошо, милорд.

На столе Огилви зазвонили маленькие часы, и он взял календарь его сиятельства.

– А! В час завтрак с премьер-министром и министром внутренних дел в Уайтхолле, сэр, – напомнил секретарь.

– С Веллингтоном и Пилем? Неужели я был так глуп, что согласился на такое? – Изобразив улыбку, Уолрейфен отодвинул кресло с твердым намерением подняться наверх и переодеться, но не встал, как можно было ожидать, и Огилви со Смайтом выжидательно замерли в тишине.

– Что-нибудь еще, милорд? – нерешительно кашлянув, в конце концов, спросил дворецкий.

– Утренняя почта, Смайт, – ответил Уолрейфен, машинально просматривая оставшиеся на столе бумаги. – Это все?

– Ну да, это все, – смутился дворецкий.

– Понятно. – Уолрейфен снова переложил листы.

– Вы ожидали еще что-то, сэр? – заботливо поинтересовался Огилви.

– Нет, – Уолрейфен покачал головой, но беспокойная мысль не оставляла его, – пожалуй, нет.

Он встал и извинился, но, пока он шел по коридору и поднимался по лестнице в свою спальню, тревожная мысль продолжала преследовать его. Столько сообщений, столько писем – и ничего от миссис Монтфорд? А ведь после ее последнего сообщения прошло больше двух недель. Это было довольно странно, потому что с тех пор, как его дядя нанял это женщину, у Уолрейфена не было ни одной спокойной недели. А теперь две недели гробового молчания? Неужели его отношение все-таки довело ее до крайности? Неужели она ушла? Неужели дядя Элиас довел ее до безумия?

О Боже, ему ничего не было известно. И во многом к собственной досаде, это доводило его самого до безумия.

«Все дело в том, – твердо решил Уолрейфен, – что мне нужна новая любовница. Необходимо перестать терзаться из-за своей мачехи и ее нового мужа, перестать думать об этой экономке и ее проклятых письмах и тем более необходимо перестать тосковать о Кардоу и своей прежней жизни, а вместо этого нужно просто поискать удовлетворения среди пышного полусвета». Он почти сожалел, что позволил Иветте – нет, Ивонне – уйти от него, но женщина стала жаловаться, что он слишком много часов отдает работе.