Провидица поневоле - Полина Федорова Страница 12

ЖИВОТНЫЙ МАГНЕТИЗМ

Представленный в историческом, практическом и феоретическом содержании

ПЕРВЫЯ ДВЕ ЧАСТИ ПЕРЕВЕДЕНЫ ИЗ НЕМЕЦКАГО СОЧИНЕНИЯ ПРОФЕССОРА КЛУГЕ, А ТРЕТИЮ СОЧИНИЛ

Данило Велланский

Доктор Медицины и Хирургии,

Профессор Физиологии и Пафологии в Императорской Медико-хирургической Академии, Коллежский Советник и Ордена Святаго Владимира Третьей степени Кавалер

Побуждением съездить в Москву явилась картина, то и дело возникающая в мозгу Нафанаила Филипповича. Наталия Платоновна бьющаяся в судорогах с искаженным нестерпимой болью лицом. Разве можно спокойно вынести подобное? Кровь стынет в жилах от сих душемучительных картин. Хочется помочь страдалице, но как? Три недели, почитай, проживает отставной поручик в имении Волоцких; ест, пьет, все условия ему, а он? Кроме единственного шажка в том, что время утренних исступлений сократилось до трех с половиной часов, дело-то и на грош не продвинулось. Вот и решил Фаня подковаться по части магнетических состояний, дабы помогать Наталии Платоновне не только своим пассивным присутствием, но и осмысленным практическим действом. Сказался графу Платону Васильевичу, что, дескать, у него есть надобность отъехать в Первопрестольную, и отбыл. И вот пожалуйте вам: нашел-таки, что искал.

На обратном пути полистал, пошелестел страницами; писано хоть и мудрено, да языком вполне понятным. «Разберемся».

Приехал в имение, справился про графиню у горничной Парашки. Та сказала — спрашивали, а теперь-де спит. Ну, спит, и слава Богу. Пошел к себе в комнаты, облачился в архалук и на диван, книгу читать. Поначалу про жрецов египетских да жриц опустил, да и про самого Месмера и его феории прочитал по диагонали, дабы поскорее до магнетических практик добраться, а потом, нет, вернулся, стал читать все, от строчки до строчки. Книгу, оказалось, наскоком не взять.

Когда дошел до строк, что «магнетизировать должно по одному направлению, от головы к конечностям, противным же направлением магнитное действие в теле уничтожается», в комнату постучали.

— Войдите, — произнес Кекин весьма недовольным тоном оттого, что его отрывают в тот самый момент, когда в книге началось, наконец, про размагнетизирование людей.

Вошел доктор.

— Чем могу служить? — воззрился на него Нафанаил Филиппович.

— Читаете? — неопределенно спросил доктор, верно не решаясь сразу назвать настоящую причину своего прихода.

— Да, — ответил Кекин и закрыл книгу, заложив в нее указательный палец.

Гуфеланд, как обычно, смотрел в пол, но это, похоже, не помешало ему узреть название книги.

— «Животный магнетизм», — процитировал он. — Вы что, верите в месмеризм? Что тело человека — магнит, его сердце экватор, а становая жила — ось? — поднял, наконец, голову доктор.

— Не знаю, — честно признался Кекин. — Просто хочу в этом разобраться.

— Я вас понимаю, — вздохнул доктор, и Нафанаил удивленно поднял бровь. Вздох был слишком тяжел для человека, просто смущающегося начать разговор. Однако через минуту и приход доктора, и последняя его фраза, и этот скорбный вздох нашли свое объяснение.

— Я пришел просить вас уехать, — тихо произнес Гуфеланд.

— Что? — удивился Нафанаил Филиппович.

— Просить, чтобы вы уехали, — еще тише повторил доктор.

— Вам-то в том какая корысть? — прищурился Кекин.

— Я полагаю, что ваше влияние на ее сиятельство Наталию Платоновну несколько чрезмерно и небезопасно для нее… и для меня. У меня есть кое-какие сбережения, и я мог бы…

— Я вас понял, — не дал договорить доктору Кекин. — Мой ответ: нет.

— Из этой вашей затеи все равно ничего не получится, — мрачно произнес Гуфеланд, разглядывая узоры на ковре.

— Посмотрим, — усмехнулся недобро Кекин. — Я вас более не задерживаю.

— Посмотрим, — с большим трудом сдерживая гнев, произнес доктор и резко отворил двери.

Выходя от Кекина, доктор едва не сбил с ног проходящего мимо секретаря.

— Прошу прощения, — деликатно уступил ему дорогу Эмилий Федорович и получил в ответ такой испепеляющий взгляд, что невольно поежился.

Проводив взглядом фигуру доктора, Блосфельд, громко топоча, прошел мимо, затем на цыпочках вернулся и приложил ухо к двери. У Кекина было тихо. Оглядевшись, секретарь опустился на корточки и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел отставного поручика, задумчиво сидящего на диване. Затем какое-то время тот читал толстую книгу, изредка откладывая ее и шевеля после губами, словно заучивал что-то наизусть. А потом стали происходить и вовсе странные вещи. Кекин поставил посреди комнаты стул, сложил на него горкой несколько подушек и накрыл их снятым с себя архалуком. Сверху он водрузил еще одну подушку, поменьше, и получилось сооружение, отдаленно напоминающее фигуру человека. Отступив от нее на шаг, он стал размахивать вокруг нее руками, время от времени заглядывая в книгу, лежащую раскрытой на диване. Его движения напоминали пассы балаганного престидижитатора. Понаблюдав еще немного за малопонятными действиями отставного поручика, Эмилий Федорович выпрямился, пожал плечами и решил рассказать про увиденное Das lieben Mutterchen [4], как он обычно это и делал.

Кекин тренировался на подушках не мало, до самого утра. Проспав всего два или три часа, он, как всегда с нетерпением стал дожидаться той минуты, когда его позовут к Натали, ибо час, проведенный с нею, компенсировал воспоминаниями о нем все остальные часы, проведенные им в отдалении от графини. Конечно, он мог бы видеться с ней и днем, и вечером, но это значило испытывать унижение и боль не только от холодности Наталии Платоновны по отношению к нему, но, главное, от явно сквозившего в ее взгляде отвращения. И чем более дружественнее и нежнее было ее отношение к Нафанаилу в часы ее бодрствующего сна, тем большую неприязнь она испытывала к нему наяву. Однажды, разговаривая с графом в его кабинете, Кекин узнал, что Наталия Платоновна уже не единожды просила отца удалить его из дома.

— Она убеждала меня со слезами упрямства и досады, что вы никак не можете помочь ей, а если бы и могли, то все, что вы делаете доброго и полезного для нее в часы ее бесчувственности, уничтожается ее огорчениями, испытываемыми ею от вашего присутствия во время ее бодрствования, — говорил граф, стараясь не смотреть в сторону Кекина. — И поверьте, слезы ее были настоящими. Если б я не слышал от нее собственными ушами о том, что вы необходимы ей, как воздух, я, пожалуй, внял бы ее просьбам…

В этот момент Нафанаил подумал, что, если бы графиня могла просто терпеть его без отвращения, как одного из своих слуг, если была бы надежда удостоиться хотя бы одного равнодушного ее взора, он был бы счастлив! Несомненно, это была любовь. Но какая-то, право сказать, странная. Даже в своих мечтах о ней Нафанаил далее робкого поцелуя никогда не заходил, и мысли его о ней были мыслями совершенно романтического свойства, а не пылкими грезами успевшего повидать мир молодого человека, имевшего к тому же не одну связь с женщинами и даже бывавшего в «веселом» заведении мадам Жомини.