По секрету твоя - Рошаль Шантье Страница 13

«Здравствуй, Вишенка. Как насчет ресторана сегодня вечером?» — читаю на вспыхнувшем экране смартфона и чувствую, что краснею. Не от текста, а от своих мыслей.

Он меня в ресторан приглашает, а я тут думаю, как бы его в постель к себе засунуть. Чёрт, и это правильная девочка-отличница! Что бы сказал отец, услышав мои мысли? Ой, нет, вот сейчас вообще не в ту степь меня понесло. Он не узнает. Никогда. Это мой секрет. Мой и Марка. И о нем никому знать не нужно. Может, и в ресторан нам ненужно? А что, если нас увидит Илья? Он же сразу отцу доложит. И всё. Просто… всё.

— Всем привет! — пролетает фурией к двери шатенка. Перед ней, как перед старушкой Елизаветой, обожаю эту женщину, кстати, люди расступаются.

Она открывает дверь аудитории, и мы дружненько проходим внутрь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я сяду рядом с тобой, ты не против? — улыбается Аринка. И как только щеки не болят.

— Да, конечно, садись. Только давай на второй ряд? Мне нужно учиться, — говорю, двигаясь по проходу.

— Да? А я слышала, что ты по большому блату, но сплетни у нас тут сплошь и рядом, так что я не особо верю. Но это хорошо, я тоже учиться хочу. В моей семье все врачи, а я химию ну не перевариваю вообще: ни в продуктах, ни предмет, — хохочет, и я подхватываю, доставая тетради и ручку. — И я вот доказываю своим родителям, что можно работать и в других сферах, а они не верят. Это и не мудрено, собственно, папа с мамой ведь даже о выборе профессии не задумывались. Даже братец мой старший Владюша, ну это он для меня Владюша, зубами скрипит, но не рычит и на том спасибо, а ты его так не называй, а то бесится безумно, — говорит так, будто её брат рядом стоит, — Он-то сейчас Владислав Григорьевич, светило стоматологии и нудных повествовательных историй, — Аринка смешно складывает руки в молитвенном жесте и наклоняет голову вниз и мы взрываемся в новом приступе смеха.

Мне тем временем удается открыть сообщение и начать набирать ответ. Но поздно. Дверь хлопает, Аринка всё ещё щебечет, а я поспешно убираю телефон, чтобы не отвлекал. Ответить хочется безумно, но оценки помогут мне оставаться рядом с ним дольше.

— Ну что студенты, отдохнули? Надеюсь, все готовы работать.

Бархат. Тот, что менялся до сладкого шепота с хрипотцой. Тот, что окутывал меня.

Не знаю, почему я так медленно начала поднимать глаза. Наверное, надеялась отсрочить неизбежное. Словно выбившийся из сил утопающий, осознавший свой конец, барахтается до конца.

Руки, дарящие ласку, закрыты до кистей пиджаком. Я помнила их. Хотела почувствовать снова. Плечи, которые я сжимала пальцами до легкой боли, потому что так он был еще ближе. Ключицы, которых не видно за белой рубашкой, но я помню их вкус, будто не тогда, а только что покусывала. Шея, в которую я утыкалась, чувствуя смущение, когда, отдышавшись, приходила в себя. Губы, что не могли найти успокоение, а потому подчинявшие меня снова и снова. Щетина на щеках, которой он царапал меня, смеясь и возбуждая.

Глаза. Он смотрит на меня, а я словно пробираюсь в их зеленую чащу и хочу кричать, но не могу вымолвить ни слова. Не получается. И не стоит. Вокруг нас столько людей, но в этом мгновении — только мы. И это время нам дано, чтобы прочувствовать друг друга. Потому что только что все и закончилось. И он не придет на встречу, которую только утром мне назначал.

Я не хочу понимать то, что так стремительно происходит. Я не готова. Как к такому вообще можно быть готовой? Марк — преподаватель? Он бы сказал мне! Сказал? Для чего? Мы обсуждали что угодно только не университет. Он же аналитик! Финансовый аналитик. Лгал? А как же друг — шеф-повар?

Не может быть... Моё личное чудо не может превратиться в шелуху!

Марк расплывается перед моими глазами, и я понимаю, что он не смотрит на меня. Он прошел к столу, говорит со студентами, улыбка кажется немного нервной, наверное, он тоже взвинчен, но я не способна анализировать сейчас.

— Извините, — шепотом или криком, на выдохе или вдохе, нервно или истерично.

Не могу контролировать себя. Не выходит загнать обратно слезы, которые упадут на побледневшие щеки от единого взмаха ресниц. Не нахожу в себе сил оставаться тут, поэтому поднимаюсь и выхожу из аудитории. Быстро ли? Сейчас меня не догнал бы ягуар. А вот боль, что расползается ядом в солнечном сплетении — стрела Робина Гуда. Самая меткая на свете стрела. Так прозаично: как один и тот же человек при разных обстоятельствах одним своим присутствием может сделать меня самой счастливой и самой несчастной?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мир обретает четкость перед зеркалом женского туалета. Я смотрю на себя, а вижу девушку с белоснежным, как у гейши, лицом. Включаю слишком сильный напор воды, от которого мои джинсы покрываются брызгами, и умываю лицо. Легче не становится. Только прохладнее. И я не знаю, является ли это проблемой.

Всё, чего я хочу — это уйти домой и спрятаться под одеялом. Хочу быть страусом. Отголоски папиного воспитания. Я не умею решать вопросы, я умею прятаться в панцирь, как та улитка, скрывающаяся в своем домике при малейшей опасности. И сейчас мне хочется этого, как никогда.

Вернуться с гордо поднятой головой? Да, наверное, я могла бы, если бы не моё первое проявление чувств. Мой позорный побег, за который сейчас, оклемавшись, я себя корю.

Отсиживаться тут дольше? Да. Пожалуй, это самый комфортный для меня вариант. Я посижу тут до окончания пары, а потом потопаю на остальные. Только вещи свои забрать не представится возможным без встречи с ним. А с Ариной мы не настолько близки, чтобы я могла обратиться к ней. Можно было бы сослаться на плохое самочувствие, найдя её номер в беседе общей группы, но телефон я оставила на столе.